— Погреба, что ли, вырыть, Боярин? — спросил Федор Головешка.

— Типа того, — ответил я. — Вырой у себя здесь один для пороха и пару для людей. Сделайте крышу с небольшим наклоном от входа из двух слоев бревен, положенных накрест, а внутри двухъярусные лежанки для людей.

— Люди устали, — попробовал было оказаться мой заместитель.

— Отдохнем на том свете, — произнес я любимую поговорку казаков.

После обеда турки пошли в атаку. На нас шло тысяч двадцать конных и пеших. Мы их встретили издалека. Промахнуться было трудно, почти каждое ядро находило цель и не одну. Перемещение орудий на фланги оказалось правильным. Турки как бы не замечали их. Приказ был идти вперед, на центр позиций казаков. Там их ждали награды. Не знаю, что пообещал султан своим воинам, но они словно бы забыли вчерашние большие потери. Мы порядком выкосили их ряды, особенно на ближней дистанции картечью. Казаки опять подпустили их ко рву, после чего вышли на гребень вала и встретили залпом в упор, положив сразу несколько сотен, а может, и тысяч врагов. У уцелевших турецких воинов из передних отрядов запал сразу кончился, но у задних еще нет, поэтому образовался затор. Казаки успели перезарядить ручницы и выстрелить еще по разу. После этого побежали и задние отряды, а казаки — вслед за ними, подгоняя криками и размахивая саблями. Мои артиллеристы тоже пробежались до ближних трупов, набрали трофеев. При таком интенсивном расходовании картечи, наша скоро закончиться. На роль картечи хорошо подходили пули для турецких мушкетов. Они были круглые, калибром двадцать-двадцать пять миллиметров.

В этот день было всего три атаки. Последняя — самая многочисленная и самая короткая по времени. Враги струсили раньше, чем дошли до рва, опять заполненного до краев убитыми и ранеными. Казакам, поднявшимся на гребень вала, пришлось стрелять нападавшим в спины. Турки сломались. Слишком большие потери отрезвили даже отчаянных оптимистов, а кто не верит в победу, тому достается поражение.

Четвертого сентября с раннего утра наши позиции начал обстреливать турецкая артиллерия. Ее подтянули поближе. Сейчас примерно метрах в восьмистах от нашего вала. Стреляли медленно и криво, но долго.

Я лежу на нижних нарах в блиндаже. Остальные нары заняты артиллеристами из моей половины куреня. Кое-кто сидит на постеленных на земле овчинах, добытых у врага. В блиндаже сухо и тепло. Бабье лето — самое лучшее время для войны на суше. Все делают вид, что кемарят, но внимательно прислушиваются к звукам снаружи. Из-за открытого узкого входа в блиндаже создается эффект уха, благодаря чему слышно в нем лучше, чем на открытом воздухе. Выстрелы из крупнокалиберных турецких пушек доносятся до нас приглушенным рокотанием, наподобие того, какое создает морская волна, врываясь в грот. Падение ядер неподалеку слышно лучше. Приглушенный хлопок — попало в земляной вал, треск и грохот — в обоз, чвяканье — в человека. Впрочем, в людей попадают редко. Казаки спрятались, кто где смог. Когда ядро попадает совсем близко, со стены блиндажа, тихо шурша, осыпается земля. Мне все время кажется, что сыплется она на постеленное поверх сена шерстяное одеяло, на котором я лежу, но, проведя ладонями по его немного колючей поверхности, не нахожу комочки земли.

После очередного залпа проходит несколько минут, и в проеме входа появляется часовой джура Иона, которому пора уже стать казаком.

— Идут, — произносит он буднично.

Казаки встают с нар и с земли, неспешно выбираются на свежий воздух. Два дня непрерывных боев сделали их опытными бойцами, уверенными в себе, а потому неторопливыми. Спокойно, как на учениях, они заряжают орудия ядрами, наводят на цель — тысячи турок, конных и пеших, двигающихся в нашу сторону в ярких одеяниях, с множеством знамен и под вой труб и стук барабанов. Сегодня их даже больше, чем вчера. Вдали на холме, километрах в двух от нас, видна группа всадников. Мне кажется, что оттуда султан наблюдает за своей армией. Жаль, что даже кулеврины не добьют до этого холма.

— Цельтесь в отряды, которые идут в середине, — приказываю я наводчикам.

Так меньше шансов промахнуться.

Заряжающие, как я их научил, поднимают банники, сигнализируя, что орудие готово к стрельбе.

— Огонь! — командую я.

Дымящиеся фитили как бы заныривают в запальные отверстия. Сперва легонько хлопает сгоревшая натруска, а еще через пару секунд грохочет порох, сгоревший в стволе и вытолкнувший из него чугунное ядро и пыжи из пеньки. Последние, пролетев метров двадцать-тридцать, падают и продолжают чадить, а ядро летит дальше, пока не ударится о цель, скорее всего, не одну, разорвет их, раскидав вокруг ошметки мяса, клочья одежды, куски доспехов, капли мозгов и крови. Многие из погибших так и не успеют понять, что именно их убило. Впрочем, у мертвых уже другие интересы, то есть, полное отсутствие каких бы то ни было земных интересов.

Еще один залп ядрами, а затем, в виду сократившейся дистанции, переходим на картечь. Фланг наступающей армии мы настолько подчистили, что вражеские бойцы проходят от нас не ближе сотни метров. Они на нас как бы не обращают внимание. По рассказам пленных, султан пообещал сделать офицером солдата, который водрузит флаг на валу, защищающем казаков, а офицер за это получит поместье в пожизненное пользование. Про захват позиций артиллеристов на флангах султан ничего не говорил, хотя это было бы намного важнее водружения знамени на валу.

Турки откатываются до своих пушек. Сегодня они бегут, отстреливаясь, и только до своих пушек, которые наверняка заряжены и ждут врага, чтобы встретить дружным картечным залпом. Казаки, почуяв неладное, не гонятся за турками.

Опять пересиживаем в блиндаже обстрел из турецких пушек, а потом отражаем следующую атаку. Это продолжается часов пять. Поле перед нами устелено ковром из убитых и раненых. В некоторых местах они лежат кучками высотой около метра. Турки в очередной раз отходят — и наступает продолжительная тишина. Мы наблюдаем, как вражеские артиллеристы перетягивают орудия волами, запряженными цугом парами. Некоторые тянут по пять-шесть пар волов.

Перемещали их, чтобы атаковать поляков, точнее, немецких наемников. Те с помощью крестьян вырыли ров и насыпали вал превосходящие наши. И пушек у них было много, а фронт уже. Так что наступление там длилось недолго. Вскоре турки начали перетягивать пушки на прежнюю позицию, чтобы опять атаковать казаков.

Последний штурм начался почти перед заходом солнца. Не дожидаясь, когда пушки будут готовы к бою, турки в очередной раз неторопливо прогулялись под обстрелом наших в сторону казацкого вала, потеряли несколько сот человек и побежали в обратную сторону. Казаки погнались за ними. Добежав до турецких пушек, перебили тех, кто не успел убежать, две пушки поменьше потащили в наш лагерь, а остальные заклепали. В запальное отверстие забивается туго и расклепывается бронзовый или медный гвоздь. Его можно выколотить, но это занимает много времени. К тому же, запальное отверстие становится шире, через него больше будет вырывается пороховых газов, что уменьшает мощность выстрела. Пригнали и всех волов, которые пойдут нам на мясо.

Турки, наблюдавшие за казаками издалека, решили, что на сегодня все, можно отдохнуть. Вот тут и проявился командирский талант гетмана Малой Руси.

— Товарищи, я понимаю, что вы устали, но и нехристи устали не меньше. Они не ждут нас. Так ударим же, братья! — призвал Петр Сагайдачный казаков.

И они ударили. Мои артиллеристы на всякий случай остались у орудий, чтобы в случае неудачи прикрыть отход. Обе захваченные у турок пушки были калибром двадцать четыре фунта. Вместе с ним привезли бочки с порохом и арбу с ядрами. Впрочем, ядер к этим пушка валялось возле наших позиций сколько угодно. Я оставил обе трофейные пушки на своем фланге, подобрав для них расчеты, по пять человек на каждое. Поворачивать такое с помощью ломов даже впятером не самое легкое занятие. Остальные артиллеристы занимались сбором трофеев. В первую очередь брали драгоценности и порох и пули, во вторую — огнестрельное оружие. У нас уже было столько вражеских мушкетов, что складывали их штабелями.