Городок Кальник располагался в месте слияния речушек Кальнички и Собу. Принадлежал шляхтичу Шелибору, который отдал городок в аренду все тому же Абрамке Шмойловичу, а сам жил в Кракове. Кальник имел форму неправильного треугольника с вздувшейся стороной, которая соединяла берега рек. Защищал его вал высотой метра три с дубовым тыном такой же высоты. Со вздутой стороны был еще и сухой ров шириной метров пять, но не глубокий. В нескольких местах его засыпали татары три года назад, а горожане поленились расчистить, как следует. Татары захватили городок, ограбили и угнали почти всех жителей в рабство, но он быстро восстановился. Сейчас в Кальнике проживало около тысячи жителей. Плюс крестьяне, набежавшие из окрестных деревень. Продержался городок всего два дня. В первый день захваченные в плен крестьяне засыпали в нескольких местах ров и делали лестницы и таран, а казаки обстреливали из пищалей всех калибров защитников города, среди которых профессиональных военных было от силы полсотни. Да и вооружения серьезного они не имели: пара фальконетов двухфунтовых да с сотню ручниц, в основном охотничьих, малого калибра. Их заряжали уменьшенными зарядами пороха, поэтому выстрелы были тише, звучали, как бы, не всерьез, а маленькие пули уже на дистанции метров семьдесят теряли убойную силу, не пробивали даже кожаный доспех. Не меньше трех десятков защитников Кальника уложил я из винтовки. Стрелял с расстояния метров сто пятьдесят. Как только между заостренными концами двух палей укладывали ствол аркебузы, мушкета или гаковницы, чтобы прицелиться, и над ним появлялась голова в шлеме или островерхой шапке, я посылал свинцовую пулю длинной три калибра чуть ниже головного убора. Промахивался редко.

Казаки заметили это и снабдили меня из отрядного запаса порохом и свинцом на новые пули, которые я отливал сам с помощью изготовленных еще в прошлом году форм. Делал «бронебойные» с железным сердечником, «разрывные» с разрезанной накрест головкой и обычные. Чаще стрелял обычными. Так было на самом деле или мне казалось, но они попадали точнее.

— Славно у тебя получается, Боярин! — похвалил походный атаман Яков Бородавка. Мой социальный статус уже превратился в прозвище. — Стреляй чаще, не жалей зелье и пули!

На третий день, после короткого обстрела, казаки пошли на штурм. Один отряд разбивал тараном единственные ворота, дубовые, двустворчатые, заваленные изнутри камнями, бревнами и землей, а остальные с лестницами полезли на вал. Несколько групп нападали со стороны обеих рек, где укреплениями служили глухие стены домов, соединенные более низкими, чем тын, заборами. Я обеспечивал огневую поддержку. В частности завалил обслугу обоих фальконетов. Они всего по разу выстрелили. Когда казаки, держа над головой щиты, полезли по лестницам, наверху осталось всего несколько защитников Кальника, да и те вскоре драпанули. Может, успеют на другом конце городка перелезть через тын и уплыть по реке. Как только первые казаки преодолели тын, те, что раскачивали таран, бросили это опасное и тяжелое дело, пошли к лестницам, возле которых стояли очереди. Все спешили попасть в Кальник, захватить добычу побогаче. Я оставил винтовку Ионе и тоже пошел к ближней лестнице.

Улицы в городке были немощеные. Дома деревянные. На окраине одноэтажные, а подальше от ворот — двухэтажные. Единственным каменным зданием была церковь на центральной площади, да и у той колокольня была деревянная. Видимо, это соборная, потому что по пути мне попались еще две церквушки, обе деревянные. Подозреваю, что маленькие города превосходят большие по числу церквей на душу населения. И это при том, что в больших городах грешат чаще: там всего больше, в том числе и искушений.

Возле ворот самого большого дома, глядящего узкими застекленными окнами на собор, валялся убитый ашкенази. Голова с длинными пейсами, слипшимися от крови, с которой слетела черная округлая шапка с узкими полями, и перерубленная ниже локтя рука валялись отдельно от туловища, облаченного в длинный черный балахон из тонкого сукна. Вокруг большой лужи крови, начавшей свертываться, уже роились мухи. Что-то мне подсказывало, что это тот самый Абрамка Шмойлович и что зарубил его не казак, иначе бы частей было больше. Через приоткрытые ворота были видны трупы женщины с задранным на голову подолом, но, судя по всему, не изнасилованной, и пятерых детей, старшему из которых было лет двенадцать. Из дома доносились голоса — там уже орудовало несколько казаков.

Я пошел дальше по улице, пока не заметил не очень приметный дом с парой застекленных окон, глядящих во двор, и глухим торцом повернутый к улице, и высоким и крепким забором, соединяющим его с одноэтажными хозяйственными постройками. Ворота закрыты, и за ними тихо. В правой створке была дверца, в которую я и постучал ногой.

— Эй, открывай, а то хуже будет! — крикнул я громко, заметив, что сюда приближается группа казаков.

Если они подойдут раньше, чем я зайду во двор, то добыча будет общая. Если зайду один, то самое ценное — моё. Правда, треть придется отдать атаману, на кош.

Открыл дверцу пожилой грузный мужчина с окладистой темно-русой бородой и большим серебряным крестом на цепочке, который был поверх красной рубахи с воротом, вышитым крестиком черными нитками. Серебряный крестик был светлее цепочки. Наверное, частенько целовали его, как это принято сейчас, чтобы выпросить у бога помощи. Темно-карие глаза смотрели исподлобья, со страхом и обидой. Такое впечатление, что это я виноват, что молитвы не были услышаны. Одет мужчина скромно, чуть богаче крестьянина. Босой, но ноги чистые.

— Принеси грабли или вилы, — приказал я.

Видимо, требование было слишком неожиданным, потому что мужчина несколько секунд тупо смотрел на меня. Наверное, пытался понять, зачем мне потребовались эти орудия производства. На холопа я уж точно не похож. Затем пошел к ближней из трех дверей в одноэтажном крыле, ограждающем двор слева. Вела она в конюшню, совмещенную с хлевом, где стояли вороной конь, судя по всему, верховой, две пары серых длиннорогих волов, две пегие коровы и два бычка-перволетка. Вторая дверь вела в свинарник, где находились в малом отсеке здоровенный черно-белый кабан и две свиноматки, а в большом — пара дюжин подросших поросят. За третьей дверью находился птичник. Еще одна дверь была во втором крыле, более коротком, расположенном напротив ворот и соединяющем предыдущее с домом, но перед ней стояли две арбы, выстеленные толстым слоем прошлогодней, почерневшей соломы. Мужчина вынес вилы с тремя деревянными зубьями одинаковой длины. Держал их так, словно собирался пырнуть меня, и только подойдя ближе, протянул рукояткой вперед.

Я поставил вилы в проходе открытой дверцы в воротах, чтобы было понятно, что дом захвачен.

— Чем торгуешь? — спросил я, не сомневаясь, что передо мной купец.

— Солью, — ответил он.

— Прибыльное занятие, — решил я.

— По всякому, — буркнул он.

— Много осталось непроданной? — поинтересовался я.

— Мешок, чуть больше. Собирался на днях ехать к поганым за новой, — рассказал купец.

— Погрузи ее на арбу, вот эту, — показал я на лучшую из двух, а потом сделал предложение, от которого было трудно отказаться: — Отдаешь все ценное — золото, серебро, в том числе и оклады с икон, украшения, посуду, дорогие ткани, одежду, обувь — и ты, и твоя семья останетесь невредимы. Если пойму, что хитришь, разговор будет коротким. Понятно?

— Да, вельможный пан, — покорно ответил он.

— Пока ты будешь хлопотать, прикажи слугам, пусть в тенечке — вон там, между крыльцом и воротами, — накроют мне вина и перекусить, — распорядился я.

— Хорошо, вельможный пан, — сказал купец и только сейчас скривился так, будто заболели сразу все зубы.

С перекошенным от горя лицом, он тяжело затопал по ступенькам высокого деревянного крыльца с навесом, нетипичного для данной местности. Вскоре из дома выбежала босая простоволосая сисястая деваха в одной рубахе и с кувшином и глиняной кружкой в руках. Широкое и румянощекое лицо было в оспинах. Как ни странно, рябые девицы здесь в цене: не умрет от оспы, и дети частенько наследуют иммунитет к этой болезни. Толстая светло-русая коса длиной до выпирающего, упругого зада была завязана застиранной, холщовой ленточкой. Девица поставила кувшин и кружку на выступ высокого каменного фундамента и метнулась в дом, стараясь не смотреть на меня, будто, если мы встретимся взглядами, я сразу брошусь насиловать ее. Голодной куме одно на уме. Второй ходкой она вынесла две трехногие табуретки, на одну из которых переставила кувшин и чашку, собралась опять в дом, но вернулась и налила красного вина в кружку. Третьей ходкой принесла деревянную чашу с пирогами и глубокую глиняную тарелку с нарезанным крупными ломтями копченым окороком.