— Вставай, — кто-то осторожно поднимает меня. — Пойдем. Я помогу.

— Кто ты?

— Это неважно.

— Почему я тебя не вижу?

— Сможешь увидеть, только если нить оборвется.

При каждом шаге как будто раскаленные гвозди пронзают стопы. Почему так больно…

— Так всегда, — отвечает «спаситель», словно прочитав мои мысли.

— Останься с нами, — шипит отовсюду. Какие-то голоса змеиные, какие-то визгливые — от всех них веет могильным холодом. Судя по всему — в прямом смысле…

— С нами тебе будет хорошо. Мы тебя так долго ждали. Останься!

— Не слушай их. Иди, не останавливайся. Останешься с ними — разорвут.

Нить уже не растворяется в темноте, а сливается с ярким шариком, которым постепенно приближается, увеличиваясь.

— Это ты к нему идешь.

Где-то очень далеко слышится суета. С каждым шагом голоса становятся различимее, и вот я уже могу понять, о чем они говорят:

— Подключайте искусственную вентиляцию.

— Пульс в шесть раз ниже нормы.

— Пробуй еще.

— Не дышит.

Нить становится менее яркой.

— Осталось мало времени.

Шар резко сузился, забившись в судорожной пульсации, и я кидаюсь к нему, боясь опоздать.

— Доченька, ты должна жить, — слышится родной голос. — Давай, котенок, я в тебя верю.

— Мама! Мамочка, подожди, не уходи! Я иду! Я сейчас!

— Послушай, я знаю, ты меня слышишь, — звучит, как из громкоговорителя, — Тебе рано умирать, девочка. Ты должна жить!

Пытаюсь разобрать растущую преграду.

— Подождите! Я здесь! Я живая! Постойте! — кричу внутрь угасающего ореола.

Что-то с той стороны хватает пальцы и дергает к себе, протаскивая сквозь стену. Титаническая тяжесть придавливает многотонными плитами.

— Она смогла!

— Слава Богу!

— Получилось!

Нос обжигает холод силиконовой насадки, дышать намного легче. По мере возвращения сознания к реальности физические чувства не заставляют себя ждать: тело ломит и жжет, будто во мне проснулся Везувий.

Комната пускается в жуткий пляс: окружающие предметы сливаются в светло-серое пятно, сквозь которое невозможно что-либо разглядеть. Сознание ускользает так же неожиданно, как вернулось…

Прихожу в сознание в уже знакомой темноте. Неужели я все-таки не успела, но… нога! И не только она! Раны начинают рьяно пульсировать, как будто пытаясь нагнать то время, когда я ничего не чувствовала. И этой жуткой, невыносимой боли я сейчас рада больше всего на свете, потому что… я живу! Два заветных и таких простых слова. Я. Живу.

Ощущение возвращается медленно, как ползущая вверх улитка. Распахнуть глаза невыносимо трудно, словно кто-то веки свинцом накачал.

Едва приподняв ресницы, пытаюсь разглядеть очертания комнаты. Сердце замирает, а затем испуганно мечется в груди, бросаясь из стороны в сторону, от одной мысли, что я опять у НЕГО.

Спустя немереное количество времени все же удается полностью сбросить оковы послеоперационного сна, и с облегчением понять, что окружающее пространство — больничная палата, а не «тот свет» или, что еще хуже, Звериная тюрьма. Сколько, интересно, я спала после того, как пришла в себя?

Хлопает дверь — в палату входит пухленький, как пирожок, мужчина лет сорока с маленькими морщинками около губ и в уголках глаз.

— Я твой лечащий врач, Евгений Михайлович, — расплывается в добродушной улыбке, присаживаясь около меня. — Повтори, как меня зовут?

— Евгений Михайволич, — шепчу пересохшим губами, и только потом понимаю, что что-то не то… — Мивай… Ми-хай-ло-вич — произношу наконец по слогам. Говорить вроде не трудно, но язык заплетается, как во сне.

Снова улыбка.

— Молодец. Ну, я представился, а как зовут нашу прекрасную барышню?

— Майская Анна Константиновна, — говорю по привычке, оставшейся от многочисленных соревнований. Свои «данные» произношу без запинки. К общему удивлению.

— Анна, я Вам сейчас задам несколько вопросов, а Вы постараетесь мне на них ответить хорошо?

Киваю.

— Только можно на «ты»? — уточняю робко.

— Без проблем. Помнишь, где живешь?

Хоть я и понимаю, что это больница, что тут не знают про меня ничего, кроме того, какие у меня раны, и, возможно, откуда они взялись, но подозрение закрадывается незамедлительно. Сказать незнакомому человеку, пусть и врачу, где живу — для меня слишком. Хватило и того, что я настоящее имя с фамилией ляпнула.

Таки переборов не к месту взявшуюся паранойю, называю свой город.

— А кто твои родственники? — спрашивает снова. При этом вопросе сразу же вспоминаю о мамочке. — Если не помнишь, то так и говори — в этом нет ничего страшного, — успокаивает Евгений Михайлович. Про себя его отчество проговаривается легче…

— У меня мама в больнице. На Виноградной. Майская Вера Александровна. Она… как? — наивно задаю вопрос, хоть и понимаю, что этот человек меня-то видит второй или третий раз, откуда уж ему знать.

— Не знаю, Анечка, но уверен, что с твоей мамой все хорошо, — улыбается мне, и то ли от слов, то ли от такого простого жеста и на душе становится чуть спокойнее. — Я обязательно свяжусь с куратором больницы на Виноградной, и мы узнаем, как себя чувствует твоя мама, хорошо? — спрашивает по-доброму, и, получив утвердительный кивок, продолжает. — Ну вот, а теперь отдыхай и набирайся сил, — встает, собираясь уходить, но я вдруг решаюсь спросить.

— Евгений Михайлович. Я буду ходить? — заглядываю ему в глаза с надеждой увидеть там хоть крохотную искорку утверждения, и с удивлением замечаю, как разглаживаются на лице маленькие морщинки.

— Конечно, будешь!

— А с такой ногой разве ходят?

— Даже бегают!

— Правда?

— Ко мне, знаешь, какие приезжали, ой! Все им говорили, что они не будут ходить, а они брали и ходили!

Надежда возрождается. Из едва заметной искорки уже вырисовывается яркое пламя. Теплое. Согревающее душу.

— И прыгать, и бегать — все будешь!

***

— Где? — бросает отчим без приветствий, только появившись на пороге.

— Что?

— Где он тебя…

— Поранил, — заканчивает Стас.

— Много где, — бурчу, нахмурившись. — Как мама?

Оба мрачнеют.

— Мама… как? — повторяю, чувствуя, как немеет язык — Влад? — сердце заходится в истерическом стуке.

— Уме…

— Ушла, — перебивает Стас и, сглотнув тяжелый взгляд отчима, продолжает, — Из больницы. Ей лучше стало, — добавляет торопливо, напоровшись теперь на мой взгляд.

Врет. Или показалось? Да что я себя накручиваю, с мамой все хорошо! Ведь правда? Конечно, как же иначе!

— Вот вещи. Пригодятся, пока будешь здесь. Самое необходимое, — бубнит брат, ставя около кровати сумку.

— Сама разложит, не маленькая, — прерывает грубо отчим, когда брат начинает вытаскивать содержимое, — Пошли.

— Позвони мне, если что-то надо будет, — тараторит шепотом Стас и выходит следом.

Секунда — я остаюсь наедине со своими шмотками, которые, вздохнув, принимаюсь их разбирать.

Из одежды только два комплекта — пижама и «повседневка». Положили все, что могли вплоть до зубной щетки. На дне сумки нахожу свой любимый роман. В бумажном варианте!

Прижимаю книгу к груди, мысленно ликуя. Мое сокровище! Моя драгоценность!

Я давно хотела именно дорожный вариант, в мягком переплете, чтоб было удобно везде с собой носить и… да! Моя мечта исполнилась!

Незамедлительно открываю первую страницу, мгновенно переносясь в события начала двадцатого века.

Прочитав на одном дыхании страниц, наверно, сорок, чуть отстраняюсь от книги, растирая глаза. Рядом — на соседней кровати — девушка примерно моего возраста, что-то уверенно строчащая в телефоне, то хмурясь, то улыбаясь. Насколько зачиталась — даже не заметила, в какой момент она зашла.

Так, а вот встать мне все равно придется, как бы ни хотелось отсрочить этот… гхм… неприятный момент. Одно дело — не хочу, другое — надо. И именно это доказывает мой организм прямо сейчас.