Заиграла музыка — романтический медляк. Стас пригласил меня танцевать. Я положила руки на его широкие плечи и расслабилась, закрыв глаза. Где-то там шумели голоса и звенел девичий смех. А я была в своем мире исполнившейся мечты. Любимый мужчина обнимал меня за талию и мягко вел в танце. Я так разомлела, что даже сначала не услышала как смолкла музыка.

И, что главное: не услышала свой голос, который раздавался из всех динамиков. Я пришла в себя только тогда, когда меня грубо дернули за пояс платья.

— Эй ты, жаба! Отлепись уже от моего мужика! — раздался над ухом голос Снежаны.

Я открыла глаза и оцепенела. Весь зал замер. А из радиорубки, чью трансляцию слышали даже в самых отдаленных школьных уголках, доносился мой дрожащий, прерывающийся от волнения голос.

— Я полюбила тебя, Стас, в ту самую минуту, когда увидела в первый раз. Потому что как можно не любить тебя? Самого лучшего на свете! Самого красивого. Ты не замечал меня. И это правильно. Кто я рядом с тобой? Помнишь, как у Шекспира?

Встань, солнце ясное, убей луну -

Завистницу: она и без того

Совсем больна, бледна от огорченья,

Что, ей служа, ты все ж ее прекрасней.

Ну скажи, что я дурочка. Такие слова должен говорить мужчина своей любимой. Но ты не скажешь. Поэтому я произнесу их: нет никого красивее тебя. Ты — солнце в моем небе. И ты — луна моих ночей. Не волнуйся! Я ничем не потревожу твой покой. Понимаю, что не подхожу тебе. Просто я так тебя люблю, что не в силах скрывать это. И хотела, чтобы ты всё знал. Где бы ты ни был, я всегда буду думать о тебе. И тенью неслышно скользить за тобой. Помнишь, ты как-то разбил нос на физре и тебе дали платок? Я его тихо украла из мусорного бачка в медпункте. Он под моей подушкой. На нем засохшие капли крови. Твоей крови. И каждый вечер я целую этот платок. Что еще сказать? О тебе я могу говорить часами. Но не хочу утомлять и быть навязчивой. Хотя не удержусь и скажу еще раз: я люблю тебя, Стас! Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…

Мой голос смолк. Стас стоял, опустив глаза. Снежана нарочито медленно подняла руки и захлопала. Каждый хлопок гвоздём вбивался в мои виски.

— А чего никто не ржет? — спросила она. — Это же так прикольно! Жаба возомнила себя Джульеттой! Лягушка, но не царевна! Даже если тебя вся школа перецелует, ты такой и останешься.

— Перестань! — прошептал Стас.

— Что? — взвилась она. — Тебе что ее жалко? Поплыл, да? Тогда мы не будем вместе. Помнишь условие договора? Ты разводишь лягуху, и мы с тобой мутим. Скажи при всех, что она жирная жаба. Иначе я тебя пошлю!

— Хватит, Снежа, — прошептал Стас. — Она свое получила. Теперь я должен получить свое от тебя.

— Нет, не хватит! — завизжала она. — Я хочу это услышать! Будь мужиком! В конце концов, делаешь что-то, так делай до конца.

Я молча смотрела, как размыкаются его губы. Как он поднимает глаза, смотрит на меня и снова опускает их:

— Жаба, — вылетает мерзкое слово из его рта.

— Громче и чётче, — требует Снежана.

— Жа… — Стас не успевает выговорить это слово еще раз.

— Заткнись! — подоспевший мне на помощь физрук со всего размаха вкатывает Стасу затрещину.

Потом поворачивается к Снежане и шипит:

— Чего ж тебе, тварь мелкая, не хватает? Что ж ты с жиру бесишься? И откуда-то вы только такие беретесь, мерзота малолетняя? Пойдем, Оксана! — физрук ухватил меня за рукав платья и потащил за собой.

Мои ноги отказывались идти. Физрук подхватил меня под руки, приподнял и вынес из зала.

— Так, давай-ка ко мне! — распорядился он, продолжая волочить меня. — В подсобку. Я тебе чаю налью и позвоню твоим, чтобы приехали и забрали. У меня тебе спокойно будет.

Я ему не отвечала. Мне было всё равно. Даже не видела, куда он меня тащит. Не слышала, что он сказал моей маме по телефону. Перед глазами стоял крупный план, как в кино: губы Стаса на весь огромный экран. И из них медленно выползают четыре буквы:

— Ж. А. Б. А.

Наверное, мама примчалась очень быстро, запихнула меня в машину и отвезла домой. Я очнулась только в своей комнате, сидя на диване, укутанная в плед. Бабушка гладила меня по голове и тихо шептала:

— Всё пройдёт, милая. Всё наладится!

И тогда пришли слезы. Их было так много! Целый океан! И они всё не заканчивались. Они сменяли друг друга, как мокрые и горькие часовые. День-ночь. День-ночь. Плак-плак. Тик-так. Я проревела в своей комнате неделю. Мама и бабушка ходили по всему дому на цыпочках. А через неделю слезы иссякли. Но облегчение так не пришло.

Уткнувшись в стену, я сидела без движения в каком-то скорбном бесчувствии. Мама заносила в комнату подносы с едой и забирала их нетронутыми. Они с бабушкой подолгу подглядывали за мной сквозь узкую щель неприкрытой двери и шептались. В их скорбном шепоте всё чаще звучало слово "психиатр". Бабушка не выдержала первая. Она ворвалась в мою комнату под вечер и выкрикнула:

— Ну всё! Хватит! Встань немедленно, размазня! Горе у нее! Обозвали деточку. А пусть деточка не растекается студнем, так и обзывать не за что будет!

— Я умоляю тебя, перестань! — моя мама с мольбой сжала руки.

— Не перестану! Один раз в жизни выскажу ей всё, что думаю! — бабушка воинственно выпятила подбородок, схватила стул, с грохотом проволокла по полу и поставила напротив меня.

Села, положила руку на колено и прищурилась.

— Ты посмотри на себя, Оксана! — ее тонкий указательный палец с безупречным маникюром и роскошным бриллиантовым кольцом вычертил восьмерку в воздухе прямо перед моим носом. — Как можно в твоем юном возрасте себя так запустить? Вот! Погляди! — она встала, огладила свои затянутые в черный свитер бока и прошлась по комнате, — ни граммулечки лишней! И это при том, что у меня жуткая склонность к полноте. А твоя мама как держится? Она же с подросткового возраста одну траву жует, чтобы не распухнуть. Потому что порода наша такая, грузная. Но мы себе расслабиться не даем. Женщина — она как гладиатор. Должна всегда быть худой, жилистой и готовой голыми руками ухватить льва на пыльной арене. Иначе… — она вытянула большой палец левой руки и резко опустила вниз, показывая "дизлайк".

То есть знак, которым императоры в Риме отправляли гладиаторов на смерть. Я так и думала, что мама с бабушкой меня не поймут. Потому и молчала. И не делилась с ними своим горем. Просто из школы позвонили и рассказали. Да и среди родителей моих одноклассников нашлись добрые души, что в подробностях живописали им по телефону, как все было.

А мне и в голову не пришло искать дома сочувствия. Знала, что такой зверь в нашей семье не водится. Моя бабушка была актрисой одной роли. Как в двадцать лет снялась в советском фильме, который получил все мыслимые и немыслимые премии, так всю жизнь больше ничего не делала, кроме оттачивания своей красоты. Бабушка жила за счет мужей, которых у нее было ровно шесть.

Мама пошла по ее стопам. Связи бабушки в высшем — нет, не обществе, а эбществе помогли маме обзавестись правильными поклонниками. И она сделала блестящую карьеру прекрасной бездельницы и почти содержанки. До бабушкиного рекорда, правда, малость не дотянула. Замуж сходила всего четыре раза. Мой отец был вторым. Папу я вижу пару раз в год, но каждый месяц он исправно платит царские алименты. А мама всю жизнь тратит на салоны, прически и, конечно, спортзалы. Грызть мне мозг по поводу внешности они обе, мама и бабушка, начали лет, наверное, с десяти.

— Оксана, положи на место второе пирожное. Ты не выйдешь замуж. Ты не построишь свою жизнь и ничего не добьешься! — восклицали они хором во время вечерних чаепитий.

— А мне не надо замуж, — парировала я и упрямо тянулась за пирожным.