Шапюи отправил донесение Карлу той же ночью. Посол был искренне потрясен «внезапным поворотом событий, произошедшим со вчерашнего дня». К этому времени Шапюи уже знал, что Анне было предъявлено обвинение в супружеской измене, но он полагал, что виновником был скорее Смитон, а Норрис оказался лишь соучастником. Ему было известно, что Норриса и Джорджа поместили в Тауэр за несколько часов до Анны, но он не имел ни малейшего представления почему³³.

Этим все не кончилось: Кромвелю по-прежнему не хватало компрометирующей информации. В среду 3 мая сэр Эдвард Бейнтон, вице-камергер Анны, написал Фицуильяму, что никто не дал «настоящих показаний» против Анны, «кроме Марка»: «По этой причине, насколько я тщусь рассудить своим скудным умом, если бы это дело не имело продолжения, это сильно задело бы честь короля. И я не могу поверить, что двое других не виновны в той же мере, что и он. И я уверен в том, что один следовал совету другого». Бейнтон, желавший умереть в своей постели, когда придет его час, и всеми силами стремившийся доказать свою преданность королю, вскоре неожиданно обогатился за счет щедро пожалованных ему бывших монастырских владений.

Бейнтон был уверен в том, что «двое других», предположительно Норрис и Джордж, были виновны и действовали в сговоре. То, что удается прочитать в конце письма, также пострадавшего во время пожара 1731 года, позволяет предположить, что Анна надеялась на их молчание³⁴.

Начались допросы, вести которые было поручено Уильяму Фицуильяму и Энтони Брауну. Если верить Джорджу Константину, Фицуильям обманом добился признания Норриса – если это так, то Норрис отказался от признательных показаний до того, как начался процесс³⁵. По свидетельству Кромвеля, «с большой секретностью были допрошены некоторые люди из личных покоев и окружения [королевы]». В четверг 4 мая Фрэнсис Уэстон и Уильям Бреретон тоже стали узниками Тауэра. В субботу 8 мая были арестованы Ричард Пейдж и Томас Уайетт. Какое-то время под подозрением находился еще один родственник Мэри Шелтон, Генри Нивет, у которого были изъяты письма к «мистеру Уэстону» (возможно, отцу Фрэнсиса) и «жене молодого Уэстона», однако вскоре его отпустили. Шапюи был уверен в том, что Уайетт и Пейдж были задержаны из-за Анны. Позже Уайетт уверял, что всему виной был «давний спор и незаслуженная злоба», которую на него затаил герцог Саффолк³⁶.

Допрос Уэстона стал прямым следствием лихорадочных размышлений Анны после ее ареста. Она впервые упомянула его имя в среду 3 мая, необдуманно признавшись в том, что боялась его показаний больше остальных. Она раскрыла подробности их разговора, который мог состояться в течение последнего года. Сама Анна сначала утверждала, что разговор имел место в «понедельник после Троицы», потом назвала «вторник после Троицы прошлого года» (то есть 18 мая 1535 года). Все началось с того, что Анна отчитала Уэстона за пренебрежение своей женой и флирт с одной из сестер Шелтон. В ответ на это Уэстон сначала намекнул, что Норрис появляется в покоях королевы не столько из-за «Мадж», сколько из-за Анны, и под конец сделал дерзкое признание о том, что в покоях королевы есть одна дама, которую он любит больше, чем одну из сестер Шелтон и свою жену. «Кто же это?» – поинтересовалась Анна, и он ответил: «Это вы». Шокированная таким признанием, Анна резко «оборвала его», но удар по ее репутации уже был нанесен³⁷.

Затем Кромвель допросил кузена Анны, сэра Фрэнсиса Брайана. Тот ранее покинул двор, уехав в Бакингемшир, но был срочно вызван обратно. Сам Брайан рассказывал: «За мной неожиданно послали, чему я был немало удивлен и взвешивал в уме возможные причины. В конце концов я знал, что совесть моя чиста и я верен своему господину». «Со всей возможной поспешностью и без страха» он вернулся ко двору и предстал перед Кромвелем, «а потом перед Его Величеством королем, и ничего не было обнаружено в моих действиях, и никогда не будет, кроме честности и преданности моему господину, Его Величеству королю». Тогда-то Брайан понял, что ссора с Джорджем сослужила ему хорошую службу. Его быстро отпустили, и к 13 мая он уже заменил Норриса в качестве главного джентльмена личных покоев короля³⁸.

Считается, что 12 мая Уайетт и Пейдж по-прежнему находились в Тауэре. По крайней мере, так писал Хьюси виконту Лайлу: «…смертная казнь им не грозит, хотя господину Пейджу навсегда запрещено появляться перед королем и при дворе». Уже на следующий день ситуация была не столь однозначной, что следует из продолжения письма Хьюси: «Некоторые говорят, что Уайетт и мистер Пейдж понесут то же наказание, что и остальные; говорят, те, кого ждет наказание, умрут, когда королеву и ее брата отправят на казнь»³⁹.

Новости Хьюси оказались преждевременными. 19 мая Уайетт и Пейдж находились в Тауэре, но вскоре их освободили, причем Уайетта почти сразу же⁴⁰. Уайетта отпустили по инициативе Кромвеля, Пейджа – по распоряжению короля, не без участия Эдварда Сеймура. 10 мая отец Уайетта, престарелый сэр Генри, получил письмо от Кромвеля, в котором тот «к его великому утешению» заверял отца, что его сыну ничего не угрожает. Пейдж в письме леди Лайл от 18 июля писал: «Я уже давно на свободе, а король – мой добрый и милостивый господин. До сих пор я не прилагал особых усилий, чтобы вновь служить при дворе,– продолжает он,– а поскольку король был так добр, что дал мне свободу, я больше подхожу для сельской жизни, чем для придворной». (Позже ему пришлось взять свои слова обратно, когда он вернулся ко двору, став в 1544 году камергером принца Эдуарда, сына Джейн Сеймур)⁴¹.

Более загадочными представляются мотивы ареста Уильяма Бреретона – в источниках о них не говорится ни слова. Возможно, он был слишком тесно связан с Джорджем Болейном или оказался жертвой затянувшейся вражды с Кромвелем, которая началась с нарушений, допущенных им в его бытность казначеем Честера. Находясь в этой должности, он мешал Кромвелю в осуществлении некоторых правительственных реформ на территории Валлийской марки[120]. Самым известным нарушением стало узаконенное убийство Джона ап Гриффита Эйтона, его бывшего заместителя, который был повешен вопреки приказу Кромвеля. Арест Бреретона не навредил карьере его младшего брата, Юриана. Он продолжал преуспевать при дворе и даже помогал вдове Уильяма⁴².

3 мая Бейнтон предложил допросить придворных дам и фрейлин из ближнего окружения Анны. Как выразился он сам, он «много размышлял» над [поведением] Марджери Хорсман: она «странно вела себя по отношению ко мне в последнее время, учитывая то, что я был ей другом»⁴³. Бейнтон не догадывался о том, что последние полгода Хорсман добивалась расположения Кромвеля. Когда потребовалось замолвить слово за одного из ее кузенов, который пытался получить в аренду земли прихода Диэрем в Норфолке, она знала, что обратиться следует к Кромвелю, а не к Анне⁴⁴.

Кромвель позже утверждал: «…столь отвратительны были прегрешения королевы, выражавшиеся в распутном образе жизни и других обидах, чинимых Его Величеству, которые стали обычным явлением, что многие дамы ее личных покоев и камеристки не могли более скрывать свое отношение к этому»⁴⁵. Говорят, что первой, кто вызвал подозрения из-за своего неподобающего поведения, была Элизабет Браун, герцогиня Вустер, сестра сэра Энтони, которая в то время находилась на пятом месяце беременности. Когда ее брат упрекнул ее в том, что она излишне кокетлива с противоположным полом в покоях королевы, она, не подумав, сболтнула, что и королева бывает замечена в подобных проступках. Де Карль обращает внимание на то, что Браун выступила в роли обвинительницы Анны. В его поэтической версии этой истории наиболее обличительные показания дает некая дама, которая приходится «сестрой одному добропорядочному советнику». Рассказ де Карля совпадает с версией обвинения, изложенной в Лансдаунской рукописи, хранящейся в Британской библиотеке. В этом откровенно искаженном повествовании на французском языке изобличительницей является сестра некоего «Антуана Бруна», которого ошибочно называют врачом Генриха⁴⁶.