Этим письмом, смысл которого порой ускользал за двойными отрицаниями, двусмысленными выражениями и уклончивыми оборотами, Кранмер смог облегчить свою совесть, не подвергая свою жизнь риску. Прочел ли Генрих его послание, если оно вообще дошло до него, остается загадкой. Если да, то, скорее всего, мельком, поскольку решение уже было принято. Единственное, что занимало его ум, если не считать скромницы Джейн Сеймур, – это мысль о том, что он был жестоко обманут.

У Генриха были свои понятия о справедливом суде. Была задета его честь, и, чтобы залечить нанесенную рану, следовало переключить сознание. Генрих ушел с головой в работу. Он задумал написать трагедию и засел за рукопись, в которой принялся обличать якобы совершенные Анной сексуальные преступления. Он всегда носил ее с собой и показывал Шапюи и другим в минуты, когда его охватывала слепая ярость. В своих подозрениях он дошел до того, что, по его словам, в недозволенных сексуальных отношениях с Анной состояло более ста мужчин. Однажды, отправившись поздно вечером на ужин с Джоном Кайтом, епископом Карлайла, бывшим протеже Уолси и партнером Кингстона по карточной игре, он заявил, что «уже давно ожидал» такого поворота событий. Он показал трагедию Кайту, и тот, бегло просмотрев рукопись, запомнил один эпизод, в котором описывалось, как Анна с братом насмехались над поэтическим творчеством Генриха. Это похоже на правду, судя по тому, что схожее обвинение прозвучало во время процессов над Анной и Джорджем¹⁹.

Тем временем Кингстон продолжал отправлять Кромвелю донесения. Поведение Анны, все более своенравное и переменчивое, озадачивало даже такого видавшего виды служаку, как он. Был случай, когда она заявила, что «с ней обращаются с невиданной жестокостью», добавив: «Я думаю, что это король испытывает меня». После этих слов она «неожиданно рассмеялась и была очень весела»²⁰. В другой раз она, сказав, что хочет умереть, тотчас же заявила, что хочет жить. Она даже прибегала к пророчествам, обещая, что на землю не упадет ни капли дождя, пока ее не освободят. Это могло продолжаться бесконечно, и однажды выведенная из себя леди Элизабет Болейн грубо оборвала ее, заметив: любовь «к подобным историям и привела Вас сюда». Тем не менее, даже будучи пленницей, она могла не отказывать себе в «хорошем обеде». Стоимость ее «рациона» (куда входила еда и все самое необходимое) за семнадцать дней ее заключения в Тауэре составила 25 фунтов 4 шиллинга и 6 пенсов (более 25 000 фунтов на современные деньги). Хотя бы в этом она могла позволить себе прожить последние дни как королева²¹.

Она вела себя так, будто это не Кингстон, а она была здесь главной. Она требовала, чтобы он являлся к ней с новостями по первому зову, не заставляя себя ждать. «Где вы были весь день?» – сердито выговорила она ему однажды. Беспокоясь о судьбе брата, она послала за Кингстоном и потребовала, чтобы тот немедленно сказал ей, где находится Джордж. Констебль повиновался и услышал в ответ, что она рада тому, что теперь они с братом находятся рядом. Она «пожелала», чтобы Кингстон передал Кромвелю письмо, но констебль отказался выполнить это поручение, предложив передать ее сообщение на словах²².

Отказ Кингстона передать письмо свидетельствует о том, что Анне вообще была запрещена переписка. Тем не менее в Британской библиотеке хранятся шесть копий одного знаменитого письма, написанного «из Тауэра 6 мая» и подписанного «Ваша преданная и навеки верная супруга». По всей видимости, это письмо было написано Анной из «скорбной темницы в Тауэре». Она начинает со слов о том, что получила сообщение от Генриха, которое доставил ее «давний заклятый враг» (Кромвель?). Из этого письма она узнала, что король предлагает ей признать вину и сказать «правду» – только так она сможет вернуть расположение Генриха.

Едва получив послание, я уже догадалась, в чем состоит Ваше намерение. И если, как Вы говорите, правдивое признание действительно может спасти меня, я повинуюсь Вашим повелениям от всего сердца и со всей душевной покорностью. Однако не пытайтесь вообразить себе, Ваше Величество, чтоб Вашу бедную жену когда-нибудь вынудили признаться в том, о чем она не дозволяла себе даже помыслить. По правде говоря, никогда у государя не было супруги, столь верной всем своим обязанностям, столь исполненной нежнейшей привязанности, каковой была Анна Болейн, удостоенная имени и положения, которые приносили бы мне несказанную радость, если бы это было угодно Богу и Вашему Величеству. Но на пике своего величия, находясь на троне, на который я была возведена Вами, никогда не забывала я, что меня может постичь участь, которая уготована мне ныне, ибо я всегда понимала, что мое возвышение не имело никакого другого основания, кроме краткого Вашего ко мне расположения, и что малейшей перемены достаточно, чтобы Ваши симпатии отныне были обращены к иному объекту.

Она боялась, что «невзначай брошенное слово или злонамеренные слухи» могли настроить его против нее, оставив «пятно» на ее репутации и репутации их дочери. Она умоляла его о том, чтобы суд над ней был свершен по закону, а не инсценирован «заклятыми врагами», ибо «правда не убоится открытого порицания».

Но если вы уже приняли решение о моей участи и если не только моя смерть, но и позорная клевета способны принести вам радость и желанное счастье, то я хочу, чтобы Бог простил Ваш великий грех, а также простил и моих врагов, ставших послушными исполнителями в этом деле, и чтобы он не призвал Вас к строгому ответу за ваше нецарственное и жестокое обращение со мной на Его Суде, где вскоре мы оба, Вы и я, должны предстать, и в чьем справедливом суде я не сомневаюсь, что бы мир ни думал обо мне, ибо моя невиновность станет известна и очевидна всем.

В этих словах мы легко узнаем прежнюю Анну, самоуверенную, дерзкую, умеющую ясно излагать свои мысли. Это именно то, что мы бы хотели от нее услышать. Ожидаемы были и ее слова в защиту осужденных на смерть вместе с ней. Она действительно не забыла о них:

Моя последняя и единственная просьба будет в том, чтобы бремя гнева Вашего Величества пало только на меня и чтобы оно не коснулось невинных душ этих бедных господ, которые, как я понимаю, также находятся в заключении из-за меня. Если я когда-нибудь в Ваших глазах заслуживала милости, если когда-нибудь имя Анны Болейн было усладой для Вашего слуха, прошу Вас исполнить эту последнюю просьбу²³.

Это замечательный образец письма. Однако его рукописный оригинал отсутствует. Что же это: подлинник или подделка?²⁴ Впервые письмо упоминается в книге «Жизнь и правление короля Генриха Восьмого» (The Life and Reign of King Henry the Eighth), написанной столетие спустя после смерти Анны лордом Эдвардом Гербертом из Чербери, который начал работу над ней в 1632 году и опубликовал в 1649 году²⁵. Герберт пишет: «Я счел уместным привести текст этого письма здесь на том единственном основании, что оно якобы было найдено среди бумаг Кромвеля, тогдашнего первого секретаря, а в остальном следует заметить, что оно выглядит старинным и имеет непосредственное отношение к изучаемому нами вопросу». По стандартам своего времени Герберт считался общепризнанным профессионалом: он был первым историком, серьезно изучавшим правление Генриха VIII, и одним из лучших в этой области вплоть до ХХ века. Ему достаточно было просто сравнить этот документ, так, как мы делаем это сейчас, с подлинными письмами Анны, среди которых были ее письма к Уолси, чтобы понять, что так называемый «оригинал» написан не ее почерком, не совпадает с подлинными письмами по характерной для нее орфографии, стилю и особенностям правописания. Однако Герберт не называет это письмо подделкой, равно как и не заявляет о его подлинности: «Однако было ли это изящное по стилю письмо написано ею или кем-либо еще,– нам известно слишком мало, чтобы ответить на этот вопрос»²⁶.

Итак, была ли Анна автором письма? Если это так, то ей удалось создать убедительно аргументированную прощальную речь несмотря на то, что всего лишь четырьмя днями ранее она не могла справиться с приступами неконтролируемого смеха и перепадами настроения, которые так встревожили Кингстона. В письме указана дата, однако ни в одном из своих писем Анна не проставляла даты. Не слишком ли дерзок тон ее письма? Отважилась ли бы она столь недвусмысленно упоминать имена Кромвеля и Джейн? Могла ли она позволить себе напомнить Генриху о том, что он отвечает перед Богом за содеянное? Могла, поскольку дерзости ей было не занимать. Однако могла ли она зайти так далеко, зная, что ее жизнь висит на волоске? Едва ли.