— Тебе понравился мой дом? Пожалуйста, я с удовольствием уступлю его. Смотри, — она рискнула приподнять руку, — здесь есть окна, тут прохладно, несмотря на то, что солнце проникает сюда. А может, это твое место?.. Извини, я не знала. Но я ничего не испортила! Только вот подрезала листья и лианы. Хочешь, я заделаю, и все будет, как прежде, а?

Пума неожиданно перевернулась на спину, заставив Оллу вздрогнуть. Она сглотнула и продолжила:

— Я могу ошибиться, но мне думается, ты хочешь, чтобы тебя погладили.

Произнеся про себя короткую молитву, она, затаив дыхание, коснулась рукой шелковистой шерсти.

— Вот так, — приговаривая, успокаивала себя Олла. — Хорошая девочка, смирная.

Пума блаженно потянулась, выставив на обозрение громадные острые когти.

— Нет-нет, спрячь их, пожалуйста.

Но кошка вместо этого широко зевнула, показав ещё и не менее грозные клыки.

— Ты это нарочно, да?

Олла почувствовала игривое настроение неожиданной гостьи и… слегка шлепнула ее: совсем чуть-чуть. И та ткнулась холодным носом ей в бедро.

Пума ушла под вечер, словно понимая слова новой подруги, так и не решившейся подняться на ноги.

— Мне пора, понимаешь?.. Нужно возвращаться, — Олла двумя пальцами прошлась по её телу. — А завтра, если хочешь, приходи опять.

На следующий день пума снова появилась. Она долго обнюхивала большой кусок жареного пекари — угощение новой подруги, но так и не отважилась попробовать. А вечером долго шла за Оллой, проводив её почти до самых стен города. Между ними завязалась дружба, и эта большая ласковая кошка не появлялась всего несколько раз по два-три дня. У неё была своя, полная забот жизнь. Охотясь по ночам, она убегала на большие расстояния, имея при этом и другие планы: это была её территория, и она её охраняла.

— Не спи, Кили, — Олла растормошила сладко дремавшую подругу, которая ночью убила косулю и теперь сыто урчала. — Я должна тебе кое-что показать. Придется очень долго бежать, но ты устанешь меньше, чем я. Ты вон какая сильная! Вставай, лежебока!

Кили решительно закрыла глаза.

— Ну хорошо. Можешь поспать еще. Только недолго. Помнишь, я вчера тебе говорила, что скоро не смогу приходить сюда?.. Вот я и хочу тебе показать, где ты сможешь найти меня, где мы сможем снова видеться. А здесь, — Олла махнула рукой в сторону города, — наши мужчины будут сражаться с воинами другого племени. Кили?..

Пума мирно спала.

Был только один способ разбудить ленивую кошку. Олла вскочила на ноги и, перепрыгнув через нее, быстро побежала в направлении водопада.

Двадцать минут бешеного полета над землей — так легки и быстры были её движения, — и она уже миновала стороной шахты золотого рудника. Впереди густой стеной стоял неприступный лес, а дорога к каменоломне лежала вдоль речки. Олла ненамного углубилась в чащу и стала ждать Кили. Но она не появилась и после получасового ожидания.

— Вот упрямица! — сердито проворчала Олла и пошла назад.

Кили ждала её на границе пальмовой рощи и золотого рудника. Там кончалась её территория и начинались владения другого, более мощного и сильного соперника пумы — ягуара. Вернее, это была тоже самка, недавно родившая двух малышей. Ужасен этот и без того страшный зверь в тот период, когда вскармливает своих детенышей.

— Кили, что с тобой? Ты устала?

Олла опустилась на траву и протянула руку, чтобы погладить пуму. Однако она не приняла ласки и, сделав шаг назад, посмотрела большими умными глазами на подругу.

— Ты больна, притворяешься или не хочешь?.. Идем со мной, Кили.

Девушка отбежала на несколько метров и обернулась.

Пума направилась прочь.

Олла сердито топнула ногой и побежала обратно.

— Постой, Кили. Ты не можешь уйти, ведь я должна показать тебе.

Но пума не слушала её и продолжала удаляться.

Олла забежала вперед и сложила на груди руки.

— У меня, кроме тебя, никого нет. Я ни с кем не могу говорить — только с тобой. И ты не вправе так поступать!

Пума понуро обошла её.

— Стой! — у Оллы на глазах выступили слезы.

Она опустилась на колени и заплакала. Кили повернула голову, но не подошла.

— Там! — вырвались у Оллы обреченные слова. Она, всхлипывая, перенесла руку за спину. — Я буду там, у водопада. Приходи, пожалуйста. Я буду скучать по тебе.

Кили ушла.

Впервые со времени знакомства они не поняли друг друга.

Эта ночь выдалась на редкость прохладной. Литуан спешил в храм, зябко поводя плечами. Возле дверей он остановился и посмотрел на темное ещё небо; звезды одна за одной гасли, уступая все расширявшейся светлой полоске на востоке.

«Вот уже и рассвет, — грустно подумал Литуан. — Еще совсем недавно я радовался каждому наступающему дню, а теперь… Теперь я боюсь, опасаюсь новых несчастий. Теперь мне по нраву ночь — в темноте ничего нельзя разобрать и кажется, что все в порядке: мирно спят дети, отдыхают уставшие матери. Покой тяжелым гнетом закрывает глаза, обманывая всех и вся. Значит, покой — это только маска суеты; это тонкая, невесомая пленка, которая легко рвется от небольшого усилия проснувшихся мыслей, от первого луча солнца; память в прах рушит тонкий покров самообмана, открывая незаживающие язвы бытия. Да, покой — это самообман».

Литуан присел возле жриц, сложил на груди руки и постарался хоть ненадолго отогнать невеселые мысли.

Последние дни старшая жрица не покидала храм ни днем ни ночью. Вот и сейчас она спала здесь, примостившись на каменной скамейке. Ее руки обхватили колени, которые она подтянула к подбородку, стараясь согреться.

Литуану было жаль её будить, и он ещё немного постоял над ней, заботливо вглядываясь в уставшее лицо.

— Что-то случилось? — Она посмотрела вначале на темное небо в проеме двери, потом — на Литуана.

— Пора уходить, — тихо сказал священник. — Они идут.

Весть о том, что испанцы направляются к городу, принес на рассвете один из разведчиков.

Они были ещё далеко и продвигались достаточно медленно, делая продолжительные остановки для отдыха. Скорые расчеты показали, что ожидать их появления следует не раньше, чем через три дня. Дозоры с левого берега Топажоса были сняты за ненадобностью, так как испанцы двигались полным отрядом по правому берегу.

— Так угодно Альме, — сонно отозвалась старшая жрица.

— Сейчас сюда прибудут люди, и мы отправим вперед всех дочерей Альмы, — Литуан окинул взором четырнадцать золотых фигур. — Вслед за ними тронемся и мы. Альма последним должен покинуть храм.

— Он столько веков простоял здесь, — вздохнула жрица.

— Ничего не поделаешь. Это их воля — Альмы и Дилы. Жрицы все здесь?

— Нет, ещё рано. Но они сейчас придут.

Литуан немного помолчал.

— Я не смогу быть вместе с вами — в первую очередь я должен находиться с народом. Не будет также и других служителей. Сейчас каждый человек на счету. В пещере вас никто и никогда не найдет. У вас будет достаточно провизии, чтобы спокойно продержаться несколько недель. Я намеренно говорю «несколько недель», потому что только боги ведают, когда и чем все это для нас закончится. Нарушая все устоявшиеся обычаи, с вами будет один мужчина.

Жрица удивленно выгнула бровь.

— Это индеец из другого племени, — пояснил Литуан и твердо добавил: Он должен находиться с вами.

— Так угодно Альме, — снова выговорила старшая.

В храм вошли несколько мужчин и остановились на почтенном расстоянии от Альмы.

Литуан подозвал их, подошел к большой каменной плите за алтарем и нажал на ней один из орнаментов, изображавший семиконечную звезду. Под действием системы противовесов плита сместилась в сторону, открывая ряд каменных ступеней, ведущих в подземелье.

Еще предшественники Литуана за ненадобностью приспособили этот старый подземный коридор, выходящий другим концом за западную стену города, в своеобразный склад, где хранились кувшины с благовонным маслом и всевозможная церковная утварь, пришедшая в негодность.