— Погоди, доченька, тебе надо душ горячий принять, чтобы согреться, а я сейчас сделаю чаю.

В дверь звонят. Я вздрагиваю. За секунду в голове проносится миллион мыслей. Я успеваю пережить целый ряд эмоций: страх, ненависть, испуг, трепет, радость, печаль. Мама возвращается из коридора:

— Соседский мальчишка сказал, что тебя во дворе ждет какой-то парень. Не хочет подниматься, просит, чтобы ты спустилась.

Костя не может войти ко мне домой? Стыдно? Не хочет видеть мою мать? Зачем он вообще приперся? Распереживался, что я не подхожу к телефону? Не хочу его видеть, но боюсь, что он поднимется наверх и придется ругаться при маме. Засовываю ноги в мокрые ботинки, забываю куртку и иду так. Пошлю его и вернусь.

— Доча, ну куда ты опять? Ты же вся мокрая, заболеешь, — кричит мама, выбегая на площадку в тапках.

Я спускаюсь по ступеням вниз, волнуюсь, но решаю, что так даже лучше. В подъезде светло, на междуэтажных площадках стоят детские коляски. Пролетаю один пролет, потом второй, третий. Вот позади оказываются почтовые ящики, я жму кнопку, чтобы открыть дверь, делаю шаг на крыльцо, поворачиваюсь…

Резкая, тупая боль в носу, заставляет согнуться пополам и закрыть лицо руками. Из глаз сыплются искры и потоком льются слезы. Яркий свет, а потом темно. Боль разрастается, мне нечем дышать, лицо отекает, руки мокнут. Я кричу, потому что приоткрыв один глаз, я вижу, что мои пальцы алые от крови. Жмурюсь от ужаса, и больше ничего не вижу.

— Я получил «хорошо»!

Ко мне кто-то наклоняется, прямо в ухо рявкает мужской голос:

— В следующий раз должно быть «отлично»! — он уходит.

Узнаю этот голос. Махеев! Мажор. Ударил. Меня. В лицо. И оно надувается, как воздушный шарик. В шоке запрокидываю голову и на автомате, в поисках укрытия, разворачиваюсь, дергаю ручку двери, кидаясь обратно в подъезд. Поднимаюсь наверх. Собственные стоны оглушают меня. Как же больно-то, господи! Но сквозь открытые окна подъезда, я слышу шум мотора, свист и улюлюканье. Этот идиот приволок друзей. Выродки сбиваются в стаи. Машины удаляются.

С трудом поднявшись на свой этаж, сползаю по стене. Все еще держу лицо руками. Мне бы расплакаться, но я смеюсь, впадая в самую настоящую истерику.

— Марина?! — приглушенно, в шоке, всхлипывает мать.

Дальше она что-то кричит, но я почему-то слышу только обрывки. Уши заложило, подъезд начинает медленно плыть вокруг меня. А еще очень хочется выпустить наружу все, что я сегодня съела на завтрак. Тошнит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Марина!? — на бетонный пол возле меня падает сумка и ключи, кажется, это вернулся с работы отец.

— Мать, быстро…

Что именно быстро, я не слышу, провал, будто в вакууме. Суета вокруг меня нарастает, на лице появляется что-то холодное. Не понимаю сколько проходит времени. Отец пытается поднять меня на руки. Но все это неуверенно, кажется, меня ведет в одну сторону, потом в другую, еще секунда и мы завалимся вместе.

— Марина?! — еще шаги. — Кто это сделал!?

— Я не знаю, — рыдает мать, — соседский мальчишка позвал ее на улицу.

Опять провал, половину не слышу.

На этот раз шаги быстрые и тяжелые. Меня грубо перекладывают из рук в руки. Он забирает меня у отца.

— Ненавижу, — выдавливаю в знакомую мужскую грудь.

— Ты не брала телефон! — орет Озерский.

— Ты должен сдохнуть! — еле шевеля языком, отвечаю я.

— Это Марс?! Скажи мне это Марс?

— Сникерс, — смеюсь, поскуливая от боли.

— Надо в полицию, — визжит мать.

— Нужно быстрее в трампункт! — тяжело дышит Озерский.

Что он здесь делает? Ему пора утешать Людочку. Пусть проваливает на все четыре стороны, а лучше катится на другую планету. Как он здесь оказался?

— Не-ет, — слышу голос отца. — Я всю молодость играл в хоккей, — закашлявшись.

На улице дышать становится легче, хотя из носа по-прежнему хлещет. Но здесь до меня доходит гораздо больше кислорода, а еще я понимаю куда больше слов.

— Нужно в приемное отделение больницы «скорой помощи». Лучше — туда, где есть лор, — кашель, — отделение. Важно скорее, впервые же часы, потому что чем раньше была сделана операция.

— Какая операция? — мотаю я головой.

— Не двигайся! — рявкает Костя и затаскивает меня на заднее сидение машины.

Я полулежа, он давит на мое лицо ледяным пакетом, пытаюсь спихнуть, но он слишком сильный.

Как же тошнит. Бью его локтями, я не хочу, чтобы меня держал именно он, толкаюсь, выкручиваясь.

— Папа! — выкрикиваю в пакет замороженных овощей.

Но отец продолжает:

— Тем быстрее и лучше заживление. Если при переломе произошло искривление, то поставить перегородку на место можно только в течение нескольких часов, — отец как будто всхлипывает.

Мои глаза в ужасе распахиваются, они что думают, что мажорское отродье сломало мне нос? Они видят меня, а я себя не вижу. Ужас сковывает сердце, от страха я ерзаю. Папа за рулем, мать вроде бы рядом, а эта сволочь крепко держит меня и холодный пакет.

— Через два-три дня сделать это уже не получится, будет поздно. Самое главное при такой травме — выгадать как можно больше времени, — заканчивает отец и со всей дури жмет на клаксон.

А мама воет на всю машину.

Костя

Незадолго до…

Оставляю мотоцикл у здания редакции. Снимаю шлем, но идти на работу не тороплюсь, долго смотрю на родные стены. Весь дом был когда-то густо выбелен мелом, но побелка на нем отстала и обнаружились огромные пятна желто-бурой охры. Много лет назад, когда я был совсем еще зеленым, мое сердце билось через раз. Особенно в момент, когда я поднимался на это до боли знакомое крыльцо.

Я был рад до кучи в штанах, когда меня сделали главным редактором. Это было невероятно круто — решать, что именно выйдет в следующем номере «Желтых слив». В какой-то момент я перерос и это издание, и все что творится в его офисе. Но получить работу мечты не получилось. И тогда я придумал историю с Людочкой.

— Привет, — орет Алекс, вылезая из своей попугайской тачки.

Он активно машет мне, словно буйно помешанный. У Алекса плохого настроения не бывает. Человек-праздник.

Я не спеша подхожу к нему, жму руку, вместе мы идем на наше общее место работы. Крыльцо давно покосилось, а дверь стоило бы сменить, но издание не моя собственность, и как именно выглядит здание редакции, не моя проблема.

— Что это ты свой «мопед» расчехлил? — оглядывается он на блестящего железного коня. — Катал что ли кого?

— Да было кое-что.

Ухожу от темы разговора. Всегда делился с Алексом грязными подробностями своих страстных ночей, а вот сейчас не хочу. В горло словно ваты напихали. Это как будто что-то другое. В голове крутятся фрагменты нашей встречи. Столько раз это было, что я со счета сбился, а язык не поворачивается все ему рассказать.

Идем по коридору. Чуть погодя, я сворачиваю в свой кабинет, а Алекс движется дальше. Он работает в общем зале, там, где сидят все наши журналисты.

Со всеми своими женщинами я умел сохранять трезвую голову. Но, когда я прокручиваю в голове то, что произошло между мной и Мариной ночью, утром и днем, эта способность мне полностью отказывает. Я как будто нажрался в дрязину и теперь не понимаю, куда конкретно мне идти. Стою посреди зала набитого людьми, меня все дергают, пытаются куда-то тащить, а мне пофигу. До сих пор вижу глаза ее счастливые, блестящие. Волосы, упавшие на мою грудь, пальцы нежные, губы сладкие.

— Так ты что Потапенко на байке своем катал? Ты не забудь, крутой босс, что как только ты станешь вхож в крутое издание, ты забираешь меня с собой! Я твоя правая рука и тоже мечтаю о светлом будущем.

Киваю, захожу в кабинет, снимаю куртку, сажусь и пялюсь на документы, оставленные секретаршей на столе. Мне неожиданно хорошо с Мариной, так хорошо, что я больше не хочу раскручивать всю эту историю с Потапенко.