Какая там красотка! Ей уже сказали, чего ожидать. Два чудовищных фингала и сморщенная багровая кожа. Черты лица не пострадали, никаких шрамов не осталось — но и красивей, чем раньше, она не стала. Нос по-прежнему как топорик — и что? При аварии он не сломался, а изменить его ради чистой косметики Сирокко не позволила гордость.

(Хотя втайне она свой нос, естественно, ненавидела и считала, что именно проклятый топорик, вкупе с гренадерским ростом, и обеспечил ей командирство на «Укротителе». Ибо, несмотря на многие доводы в пользу командира женского пола, те, от кого подобный выбор зависел, все еще не могли представить себе столь дорогостоящий звездолет под началом прелестной дамочки венериных пропорций.)

Дорогостоящий звездолет.

"Сирокко, ты опять отвлеклась. Прикуси язык".

Так она и поступила. А вкусив крови…

…увидела, как замерзшее озерцо бешено несется ей навстречу, почувствовала удар лица о панель и подняла голову от разбитого стекла, которое тут же полетело в бездонный колодец. Ремни сиденья держали Сирокко над пропастью. Чье-то тело заскользило по обломкам — и она потянулась, чтобы ухватиться за ботинок…

Сирокко что было сил прикусила язык — и почувствовала, как сжимает что-то в ладони. А столетия спустя почувствовала, как что-то давит ей на колено. Потом сложила два ощущения воедино и поняла, что трогает самое себя.

Дальше началась какая-то смутная, одинокая оргия в кромешной тьме. Сирокко просто сходила с ума от страстной любви к своему только что вновь обретенному телу. Свернувшись в клубок, она лизала и кусала все, до чего дотягивался рот, — а руки тем временем щипали и дергали. Она была гладкой и безволосой, скользкой как угорь.

Густая влага — едва ли не желе — захлюпала в ноздрях, когда Сирокко попыталась дышать. Вскоре это перестало раздражать — даже страх куда-то ушел.

И теперь послышался звук. Медленные глухие удары. Наверняка это бьется ее сердце!

Но, как она ни тянулась, ничего, кроме собственного тела, нащупать не удавалось. Тогда Сирокко попробовала плыть, но так и не поняла, движется она или нет.

А когда стала прикидывать, что же дальше, то уснула.

Пробуждение оказалось медленным и неверным. Долго-долго Сирокко не могла решить, спит она или уже бодрствует. Никакие укусы не помогали. Укусить можно и во сне, разве нет?

А если подумать хорошенько, то как она может в такое время спать? После этой мысли Сирокко потеряла уверенность в том, спала ли она вообще. И поняла, что различить сон и явь теперь довольно проблематично. Слишком мал набор ощущений. Сон, дрема, грезы, здравомыслие, безумие, бодрость, вялость… Для осмысления всех этих состояний требовался контекст.

В участившемся сердцебиении ясно слышался страх. Она свихнется, она непременно свихнется. Борясь с этим, она упорно цеплялась за ту личность, которую уже воссоздала из смерча безумия.

Имя: Сирокко Джонс. Возраст: тридцать четыре года. Раса: не черная, но и не белая.

Сирокко была лицом без гражданства; официально — американкой, но на деле — представительницей Третьей Культуры многонациональных сообществ. В каждом крупном городе на Земле имелось свое янки-гетто из типовых домов, английских школ и льготных столовок. В таком гетто Сирокко и выросла. Житье там было примерно как у детей на военной базе, но куда менее безопасное.

Незамужняя мать Сирокко работала инженером-консультантом в различных энергетических компаниях. Детей она заводить не планировала. В расчеты ее, впрочем, не входил один тюремный надзиратель арабской национальности. Планы девушки рухнули, когда ее задержали после пограничного инцидента между Ираком и Саудовской Аравией и упомянутый араб ее изнасиловал. Пока американский посол добивался ее освобождения, Сирокко уже родилась. А потом в пустыню кинули пару-другую атомных бомб, и к тому времени, как тюрьму отвоевали союзнические ирано-бразильские войска, пограничный инцидент давно перешел в полновесную войну. Пока стрелка политического равновесия качалась из стороны в сторону, мать Сирокко успела перебраться в Израиль. Пятью годами спустя она получила рак легких от радиоактивных осадков. Следующие пятнадцать лет она провела, подвергаясь лечению чуть менее мучительному, чем сама болезнь.

Сирокко росла девочкой крупной и нелюдимой, единственного друга видя только в своей матери. В возрасте двенадцати лет она впервые попала в Соединенные Штаты. К тому времени она выучилась читать и писать — и даже американская школьная система серьезно ей повредить уже не смогла. По-другому обстояло дело с ее эмоциональным развитием. Сирокко нелегко заводила друзей, зато была неистово предана тем, которых имела. А у ее матери в свое время сложились четкие представления о подобающем для молодой леди воспитании. В представления эти, помимо уроков танцев и вокала, входили занятия по каратэ и стрельба из всех видов ручного оружия. Со стороны казалось, что с уверенностью в себе у Сирокко все в порядке. И лишь она одна знала, сколько под этой маской страха и ранимости. Но все это так и осталось ее тайной — укрылось даже от психологов из НАСА, которые доверили ей командовать космическим кораблем.

"Интересно, насколько все это правда", — задумалась Сирокко. Здесь-то уже не было смысла лгать. Да, ответственность командирского поста страшно ее пугала. Но, может статься, другие командиры тоже на самом деле неуверены в себе и втайне от всех знают, что недостойны возложенной на них ответственности? Впрочем, о таком спрашивать не принято. А вдруг все остальные не боятся? Тогда твой секрет выйдет наружу.

Сирокко вдруг поняла, что сама не понимает, чего ради ее потянуло командовать кораблем, когда она этого не хотела. А чего же она тогда хотела?

" Сейчас я хочу отсюда выбраться, — попыталась она сказать. — Хочу, чтобы хоть что-нибудь случилось".

Вскоре нечто и впрямь случилось.

Левой рукой Сирокко нащупала стену. Затем правой нащупала другую. Стены были теплые, гладкие и упругие — совсем как в желудке. Они легко подавались под ее толчками.

А потом принялись сужаться.

Головой вперед Сирокко застряла в неровном туннеле. Стены начали сокращаться. Впервые за всю свою жизнь она почувствовала клаустрофобию. Раньше ограниченные пространства не очень-то ее раздражали.

Стены запульсировали и пошли волнами, проталкивая Сирокко вперед — пока голова ее не сунулась во что-то холодное и шершавое. Грудь ей сжимало; жидкость забулькала, вытекая наружу из легких. Сирокко закашлялась. Потом жадно вдохнула, — и набрала полный рот песку. Закашлялась снова — из легких вытекла еще жидкость, — но теперь, высвободив плечи, она нырнула головой во тьму и песку уже не нахватала. Сирокко хрипела и отплевывалась и вскоре начала дышать через нос.

Высвободились руки, потом бедра — и она принялась копаться в пористом веществе, которое ее окружало. Пахло там, как однажды в детстве, в холодном земляном подвале, — в тесном подземелье, куда взрослые спускаются, только когда нужно починить водопровод. Пахло ее девятью годами, детскими тайнами и копанием в грязи.

Высвободилась одна нога, затем другая — и теперь голова Сирокко покоилась как бы в воздушном кармане, образованном руками и грудью. Дышала она влажными спазмами.

Земля крошилась на шею и ссыпалась дальше по спине, пока не заполнила чуть ли не весь ее воздушный мешок. Сирокко была погребена заживо. Пора было откапываться, но она не могла двигать руками.

Тогда, в панике, Сирокко уперлась ногами. Мышцы на бедрах вздулись, суставы затрещали — однако, она почувствовала, что придавившая ее сверху масса подается.

И вот голова вырвалась на свет и на воздух. Задыхаясь и отплевываясь, Сирокко вытянула из-под земли одну руку, затем другую и ухватилась за то, что на ощупь показалось влажной травой. Потом выползла из-под земли на четвереньках, но тут же упала. Наконец, зарывшись пальцами в благословенную землю, криком приказала себе спать.