И мертвая тишина кругом. Почему все молчат?

Рука наткнулась на что-то твердое. Сирокко сжала это в кулаке и, только тварь приблизилась, стала рубить — вверх-вниз, вверх-вниз, снова и снова.

Нет, так ее не прикончить. Что-то обвило талию и потянуло к себе.

Облаченные в скафандры фигуры прыгали и метались в тесном отсеке, но щупальца стреляли нитями, липкими как горячий деготь. Нити исхлестали всю комнату, а Сирокко что-то ухватило за ноги и вроде бы силилось разорвать надвое, будто птичью вилочку. Такой боли ей было и не представить, но она все рубила и кромсала проклятое щупальце — пока не полетела в разверстый люк, в колодец, в лестничный проем — в черную бездну беспамятства.

Света не было.

Даже столь жалкая крупица негативного знания уже давала зацепку. Осознание того, что пелена кромешного мрака есть результат отсутствия чего-то, именуемого светом, стоила ей таких усилий, на которые она вряд ли сочла бы себя способной раньше — раньше, когда время состояло из последовательных моментов, вроде бусинок на нитке. Теперь бусинки эти просыпались у нее между пальцев. И заново расположились в пародии на причинность.

Все нуждается в контексте. Чтобы темнота хоть что-то значила, нужна память о свете. А память эта пропадала.

Так бывало раньше — и так будет снова. Порой для опознания лишенного тела разума находилось имя. Чаще был один лишь разум.

Она оказалась в брюхе у зверя.

(Какого такого зверя?)

Никак не вспомнить. Но это непременно вернется. Все всегда возвращается — если достаточно долго ждать. А ждать очень просто. Тысячелетия здесь значили не больше микросекунд. Слоистые пирамиды времени лежали в руинах.

Ее звали Сирокко.

(Какое такое Сирокко?)

"Сир-рок-ко. Не то горячий ветер из пустыни, не то старая модель фольксвагена. Мама так и не сказала, что она имела в виду". Таков был ее обычный ответ. Она вспомнила, как произносила его — почти ощутила, как неосязаемые губы оформляют бессмысленные слова.

"Меня зовут капитан Джонс".

(Капитан чего?)

Капитан МКК «Укротитель» (МКК значит Межпланетный космический корабль), что держал путь к Сатурну с экипажем из семи человек на борту. Одного члена экипажа звали Габи Мер-сье…

(Какая такая…)

…и еще… еще одного… Билл…

(Что опять за имя?)

Имя висело на кончике языка. Язык — это такое мягкое, мясистое… бывает во рту. А рот… Мгновение назад она это помнила… но что такое мгновение? И еще что-то насчет света. Чем бы он ни был.

Света не было. А раньше он был? Да, конечно… так-так, ничего-ничего, держи, держи эту мысль, не упускай. Света не было, и ничего другого тоже не было. А что вообще бывает другое?

Ага! Нет запаха. Нет вкуса. Нет осязания. Нет кинестетического сознания о теле. Нет даже ощущения паралича.

Сирокко! Ее зовут Сирокко.

"Укротитель". Сатурн. Фемида. Билл.

Все разом вернулось — и долю секунды спустя она вновь начала жить. Вначале показалось — она сойдет с ума от наплыва впечатлений — и с этой мыслью пришло другое, более позднее воспоминание. Так уже бывало. Недавно она об этом вспоминала, но тогда все ускользнуло. Она уже сходила с ума — и не раз.

Зацепка была слаба, но другой просто не находилось. Она поняла, где она, и поняла, что с ней творится.

Феномен этот выявили в прошедшем столетии. Оденьте человека в неопреновый костюм, заклейте ему глаза, ограничьте его движения так, чтобы он не мог себя коснуться, исключите из окружения все звуки и оставьте его плавать в теплой воде. Еще лучше — в невесомости. Есть усовершенствования вроде внутривенного питания и устранения запахов — но они уже не так необходимы.

И результаты окажутся поразительными. Первыми подопытными были летчики-испытатели — люди бывалые, рассудительные и уверенные в себе. Двадцать четыре часа сенсорной депривации обращали их в безвольных младенцев. Более длительные промежутки времени были просто опасны. Разум постепенно извращал немногие воздействия: сердцебиение, запах неопрена, давление воды.

Сирокко была знакома с испытаниями. Двенадцать часов сенсорной депривации составляли часть ее подготовки. Поэтому она знала, что, если достаточно долго искать, можно обнаружить собственное дыхание. А дыхание — это уже нечто, чем можно управлять; сделать его, к примеру, аритмичным. Она попыталась дышать как можно чаще, попыталась покашлять. И ничего не вышло.

Тогда давление. Если что-то ее сдерживает, значит, можно против него напрячься — хотя бы почувствовать это что-то, каким бы ничтожным его давление ни было. Выделяя одну мышцу за другой, представляя себе, где и как они крепятся, Сирокко пыталась их напрячь. Достаточно было хотя бы дернуть губой. Это сразу развеяло бы все крепнущие и крепнущие опасения, что, она просто-напросто мертва.

Сирокко в ужасе шарахнулась от этой мысли. Страшась, подобно всем прочим, смерти как конца всего разумного, она вдруг представила себе и нечто гораздо худшее. А что, если люди вообще никогда не умирают?

Что, если утрата тела оставляет за собой ВОТ ЭТО? Почему бы вечной жизни не быть вечной нехваткой ощущений?

Безумие стало казаться куда более привлекательным.

Итак, с тем, чтобы пошевелиться, не вышло. Сирокко бросила тщетные попытки и взялась перетряхивать более недавние воспоминания, надеясь, что ключ к ее теперешнему состоянию можно обнаружить в последних секундах на борту «Укротителя». Тут она непременно бы рассмеялась, сумей она найти нужные для этого мышцы. Стало быть, если она не мертва, то заключена в брюхо зверя столь огромного, что он оказался способен сожрать целый корабль вместе со всей командой.

По здравому размышлению такая перспектива тоже показалась Сирокко вполне привлекательной. Ведь если это правда — если ее сожрали, но она невесть почему все еще жива, — тогда она непременно должна вскоре умереть. Решительно все казалось лучше той кошмарной вечности, безмерная тщета которой уже начала представать во всей своей красе.

Тут выяснилось, что рыдать без тела очень даже можно. Без слез, без всхлипов, без жжения в горле Сирокко безутешно рыдала. Несчастное дитя во мраке — и со страшной болью внутри. Потом она почувствовала, как здравомыслие возвращается, порадовалась этому — и прикусила язык.

Теплая кровь потекла у нее во рту. Сирокко плавала в ней, охваченная страхом и голодом, — подобно мелкой рыбешке в неведомом соленом море. Она сделалась слепым червяком — всего-навсего ртом с твердыми округлыми зубами и распухшим языком. Язык жадно нащупывал восхитительную на вкус кровь, которая, как назло, таяла, и он не успевал ею насладиться.

В отчаянии Сирокко снова укусила язык — и была вознаграждена свежей красной струйкой. "Разве я могу ощущать цвет?" — задумалась было она, но тут же мысленно махнула рукой. Какая все-таки упоительная боль!

Боль перенесла ее в прошлое. Оторвав лицо от расколоченных циферблатов и выбитого ветрового стекла небольшого самолетика, Сирокко почувствовала, как ветер холодит кровь в ее разинутом рту. Должно быть, она прикусила язык. На поднесенную к подбородку ладонь упали два красных зуба. Сирокко тупо разглядывала их, не понимая, откуда они взялись. Несколько недель спустя, выписываясь из госпиталя, она нашла их в кармане штормовки. Потом она держала их в коробочке на прикроватном столике — как раз для тех ночей, когда просыпалась оттого, что мертвящий ветер тихонько шептал ей в ухо: "Второй движок накрылся, а внизу — только снег и деревья. Снег и деревья. Деревья и снег". Тогда она хватала коробочку и судорожно трясла. "Я выжила, выжила", — отвечала она ветру.

"Но то было давным-давно", — напомнила себе Сирокко.

…А в лице бешено стучала кровь. Снимали повязки. Настоящее кино! Вот обида, что мне самой не видно! Кругом заинтересованные лица — камера быстро по ним скользит — грязные бинты падают тут же, у койки, слой за слоем разматывается — а потом… ах… ох… ну-у, доктор… да она просто красотка!