Справедливости ради можно было сказать, что Беллинзона созрела для перемен. Любых перемен.

Так что, когда над городом поплыл дирижабль, все со скрипом остановилось.

Беллинзонцы и раньше видели пузырей — но лишь издалека. Люди знали, что пузыри огромны. Многие и понятия не имели, что они еще и разумны. Большинство людей знали, что дирижабли не приближаются к городу из-за его костров.

Но Свистолета костры, очевидно, не беспокоили. Он подплыл к городу так, будто ежедневно это делал, — и бросил свою гигантскую тень от Трясины Уныния аж до Конечных пристаней. Размером пузырь был едва ли не с весь Мятный залив. Дальше он просто повис в воздухе — и ничего крупнее никто из жителей Беллинзоны еще не видел. Могучие хвостовые плавники Свистолета лениво шевелились — настолько, насколько этого было достаточно, чтобы держаться над центром города.

Одного этого с избытком хватило, чтобы все в Беллинзоне остановилось. А потом на боку Свистолета возникло лицо — и лицо это завело поразительные речи.

Через двадцать оборотов после узурпирования власти Сирокко уже пожалела о том, что не оставила Беллинзону в покое. Да, она заранее предчувствовала разборки, но это не меняло того факта, что разборки ее утомляли. Она вздохнула и продолжала слушать. В настоящий момент было бы гораздо лучше, если б те, кого она рассчитывала видеть своими союзниками, признали известный факт без той демонстрации силы, которая оказалась так на пользу Малецкому.

Демонстрация силы еще, разумеется, потребовалась, но Сирокко этого ожидала. Из пофамильно названных двадцати пяти восемнадцать уже вышли в расход. Семеро пришли безоружными, чтобы заявить о своей преданности новому боссу. Сирокко ни на секунду не сомневалась, что не может доверить ни одному из них даже медной скрепки, но почла за лучшее позволить им утонуть в собственной алчности. Пусть составят свои заговоры и будут повешены после подобающего судебного процесса. Процесс этот следовало расценивать как справедливый — даже если исход игры был заранее предрешен.

Так что, в каком-то смысле, плохие малые проблемы не составляли. Кто, как обычно, доставлял бесконечные головные боли — так это как раз малые хорошие.

— Мы не можем и не станем сдавать наш отдельный анклав, — заявила Трини. — Ты, Сирокко, сюда не так часто наведывалась. И не знаешь, каково нам тут было. Тебе никогда не понять, как было жутко для женщины — было и есть! — пытаться жить в Беллинзоне. Некоторые из наших женщин подверглись... эх, Сирокко, даты просто зарыдаешь, если услышишь! Скажу только, что изнасилование — далеко не худшее из зол. Мы должны по-прежнему жить отдельно.

— И мы не станем сдавать оружие, — процедил Стюарт. Стюарт был тем самым мужчиной, что пришел в ответ на требование Сирокко прислать представителя от бдительных — равно как и Трини пришла в качестве старейшины от феминисток. — Ты тут толкуешь про законность и правопорядок. Но уже семь лет мы были едва ли не единственной группой, которая пыталась поддерживать хоть какой-то уровень приличий среди всех людей в Гее. — Тут он сверкнул глазами на Трини, которая ответила ему тем же. — Мы всегда желали и по-прежнему желаем защищать даже тех, кто не принадлежит к нашей организации, подчиненной только наличию живой силы и оружия. Я не стану заявлять, что мы навели порядок на улицах. Но нашей целью было соблюдение приличий.

Сирокко перевела взгляд с одного на другую. Странное дело, но оба за какие-то две минуты резюмировали свои позиции. Скорее всего никто из них уже не помнит, что они препираются и бахвалятся уже добрых десять часов, не сказав при этом почти ничего больше того, что сказали только что.

Так или иначе оба ненадолго заткнулись и встревоженно глянули на Сирокко.

— Вы оба мне нравитесь, — негромко сказала Сирокко. — Мне будет крайне неприятно, если вас обоих придется убить.

Никто даже не вздрогнул, но глаза их чуть округлились.

— Стюарт, мы оба знаем, что моя политика в отношении оружия не сможет проводиться долго. Мне предоставилась одна крупная передышка, и я намерена извлечь из нее все, что смогу. Сейчас только я контролирую все оружие в Беллинзоне. Крутом масса пистолетов. Я намереваюсь изъять их все до единого — даже если придется обыскать каждый дом. Производство толковых пистолетов находится вне индустриальных способностей Беллинзоны, и так будет еще довольно долго. Но вы сможете и будете делать ножи, мечи, тесаки, луки и стрелы... и так далее. Я намерена воспользоваться этим кратким временем, когда все до единого разоружены, чтобы... чтобы дать людям шанс вздохнуть свободно. В ближайшие несколько дней поляжет много народу, но при этом титаниды будут убивать людей. Если один человек убьет другого, казнь будет скорой и публичной. Я хочу, чтобы люди это поняли. Моя цель здесь — наладить общественный договор, и я начинаю практически с нуля. Мое преимущество — в силе. А еще — в понимании того, что большинство людей прибыло сюда из довоенных сообществ, где властвовал закон. Очень скоро они вспомнят о том, что такое нормальная жизнь.

— Ты, часом, не рай тут пытаешься создать? — усмехнулся Стюарт.

— Никоим образом. У меня вообще мало иллюзий насчет того, что здесь будет происходить. Все будет очень жестоко и несправедливо. Но уже сейчас здесь лучше, чем двадцать оборотов назад.

— Двадцать оборотов назад я чувствовала себя в безопасности, — отозвалась Трини.

— Это потому, что ты жила за лагерной стеной. Я тебя не виню; на твоем месте я поступала бы так же. Но я должна снести эти стены. И я не могу допустить, чтобы отряды вооруженных мечами бдительных шлялись по округе, пока я их лучше не узнаю. — Она повернулась к Трини. — Могу кое-что тебе предложить. После разоружения я намерена отвести период времени, — пожалуй, не больше мириоборота — в течение которого только полиции будет дозволено носить мечи и дубинки. И только женщинам будет дозволено носить ножи.

— Так нечестно! — возопил Стюарт.

— Да, Стюарт, ты чертовски прав, — продолжила Сирокко. — Так нечестно. А еще нечестно, что большинство женщин, которые прибывали сюда с войны, избивали до бесчувствия, оттаскивали куда надо некие волосатые громилы, а потом продавали на публичных торгах.

Трини явно заинтересовалась, но ее по-прежнему глодали сомнения.

— Многие женщины погибнут, — заметила Трини. — Большинство из них не знают, как обращаться с ножом.

— Многие женщины погибли вчера потому, что ножа у них просто не было, — ответила Сирокко.

Трини по-прежнему сомневалась. Сирокко повернулась к Стюарту:

— Что же до твоих бдительных... то после этого начального периода нам потребуется полиция из людей. Я намерена отдавать предпочтение бдительным.

— Вооруженным палками? — спросил Стюарт.

— Не стоит недооценивать добрую дубинку.

— Значит, мои люди будут подходить ко всяким парням и их обыскивать, так? А что будет, если парень достанет нож?

— Все зависит от того, какова цена твоему человеку. Да, он вполне может погибнуть.

Сирокко еще раз дала им время все обдумать. Великим искушением было встать в позу и рявкнуть: нет у вас никакого выбора! Но они и так это знали. Лучше бы им самим найти способ со всем смириться — или если не со всем, то хотя бы с частью.

— Значит, будут и законы, и суды? — спросил Стюарт.

— Пока — нет. Я уже описала в общих чертах законы касательно рабства и убийства. Временно их предстоит проводить в жизнь на месте преступления, а судьями будут титаниды. Но очень скоро мы разработаем свод законов, организуем процедуру ареста и нечто вроде судебного процесса.

— По мне лучше бы ввести законы и суды прямо сейчас, — сказала Трини.

Сирокко удостоила ее лишь взгляда. Она не стала распространяться, что существует и более жесткая альтернатива, которую она уже долгое время обдумывала — и от которой еще окончательно не отказалась. Она называла эту альтернативу Приговором Конела. Титаниды способны были выносить суждения, которым Сирокко полностью доверяла. Если они говорили, что того или иного человека следует казнить, она не сомневалась в их правоте. Нельзя было и сомневаться, что так все вышло бы и быстрее, и проще.