— А?.. — заикнулся Арсен и не договорил.

— Умрет кто — похороним.

— Не про то я. А если гитлеры?.. — Здесь, при виде множества раненых, Арсен в первый раз допустил тревожную мысль, что гитлеры и в самом деле могут захватить село.

— Придется прятать.

— Нужен буду — кличь! Помогу, — пообещался Арсен. — Я знаю все леса, все овраги.

И расстались.

Отступали последние наши воинские части, собирали все, на чем можно переплыть Днепр. На глаза им попал Арсен со своей лодочкой.

— Эй, папаша, перемахни-ка нас! — крикнул командир.

Арсен подогнал лодочку. Она поднимала всего троих, а воинов было около десятка. Они сильно торопились и не захотели ждать, когда их переправят всех, а посадили в лодочку двоих раненых да командира, остальные же перемахнули реку самоплавом. Когда переправились, командир протянул Арсену руку.

— Ну, папаша, спасибо тебе от всего сердца! Прощай! И не горюй! Мы скоро вернемся.

Арсен же спрятал свои руки за спину и сказал:

— Уходи так! Лучше бы я вас и не видел.

— Папаша, что с тобой? И руки подать не хочешь? Почему? — удивился командир.

— Вы бросили нас, ну и сгиньте! — Арсен гребанул веслом и поплыл на свой берег, спиной к командиру. А командир долго стоял, глядел на Арсена, но почему-то ничего не сказал, как бы задохнулся или онемел. Может быть, удивился так, до немоты, может, обиделся, может… Да кто его знает.

Когда Федора Васильевна (со слов самого Арсена) рассказывала про это, мне вспомнился командир нашего батальона капитан Сорокин. Однажды в дни наших плутаний вчетвером — Сорокин, Полина, Федька и я — капитан сказал:

— Мне надо обязательно отыскать одного старика.

— Отыщем. — Для Сорокина мы с Федькой рады стараться. — Где? Какого?

— В том и беда, что не знаю где, какого. — И рассказал ну точь-в-точь эту историю. При отступлении какой-то старик перевез его на лодке, а потом не принял ни спасиба, ни руки. И сказал то же, что Арсен: «Уходи так… Вы бросили нас, ну и сгиньте!»

— И мне показалось, что от меня отреклась, выгнала и прокляла меня Родина, — признавался Сорокин. — Все время, больше двух лет, ходил я с этой раной. Самым главным местом для меня стал вот этот берег Днепра. Мое сердце особенно рвалось именно сюда, отбить у врагов этот берег, найти того старика и сказать: «Вот я вернулся, отец, как обещал. Спасибо, что ты осудил меня, сделал мне стыдно, больно. Стыд и боль сделали меня злым, сильным, провели сквозь смерть к победе».

— Кто он, какой? — добивались мы с Федькой.

— Бородатый, волосатый…

— И все?

— Все. Я так растерялся тогда, что позабыл спросить, как зовут его, из какого он села.

— Район этот?

— Как называется, тоже не спросил. Но приблизительно этот.

Мне стало вдвойне интересно разузнать все про Арсена: не тот ли он, кого разыскивает капитан Сорокин?

Из камышей Арсен перебрался в село. Не мог он переживать такое время спиной к народу. Тут он затосковал и по колхозу: истребят проклятые гитлеры колхоз. Хоть и неказист он, а все равно дорог: свой ведь, родной, весь из наших кровных трудов.

Ни к какому делу не лежали ни душа, ни руки, и старик в великом раздумье оглядывал село, поля, дороги, Днепр, небо. И вот везде стало пусто, тихо. Ушли… Уехали… Улетели… Вывезли куда-то и Федору Васильевну с ее приютом для раненых и больных — воинов и мирных, отставших от своих частей, от своих семей. «Попрятались… Скрылись… Все. Выходит, мне, старому, воевать надо, еще послужить крестьянскому миру. Шесть десятков лет был Арсен Коваленков так себе человек. Что за дело — колупать землю, пугать зайчишек, ловить рыбку, собирать грибки да ягодки!» Не раз дивовался: «И чего меня, такого, земля терпит на белом свете? — Тут он судил себя строже, чем заслуживал. — Иных она, земля, совсем молодыми назад, обращаться в глину, требует, а меня терпит и терпит. Вот и обозначилось, почему: стоять за обездоленных, за несчастных, за сирых».

Загодя, пока не пришли фашисты, старик подсобрал в одно место свою бердану, побольше боеприпасов, — их у него всегда было вдоволь, — хлеба, соли, луку. А когда гитлеры выслали в село разведку, Арсен взял эту поклажу, забил дверь хаты шестидюймовым гвоздем и уполз незаметно в днепровские камыши.

Встреча с врагом произошла через день. Немцы, офицер и солдат, сами пожаловали к Арсену в камыши: то ли доказал кто-нибудь, то ли случайно натакались на него. Встреча была короткая. Офицер, увидев ведерко с живой рыбой, залопотал: «О… гут, гут!» — приказал солдату взять его. Потом начал толковать Арсену и языком и руками, чтобы он еще наловил рыбы, да побольше. Узрел офицер лодку и тоже приказал взять. Все другое Арсеново добро, припрятанное надежней, не заметили.

Немцы пошли назад к селу. Арсен глядел в спину им и говорил сам с собой.

«Эти, Арсен Потапыч, не председатель, не бригадир колхоза. Уговаривать, агитировать тебя не станут. Эти сразу: рыбу — хоп! Лодку — хоп! И приказ: лови еще, лови больше! Но, гитлеры, придется вам облизнуться, больше не дождетесь Арсеновой рыбки. Я, да я чтоб… Да мои камыши, мою волю чтоб… Не выйдет! Лучше на костре сгорю. Да хоть ничего не отнимут, хоть золотом осыплют меня, а все равно не хочу, не стану глядеть на чужие морды, слушать, как гавкают чужие глотки. Не дам поганить наш Днепр, нашу землю!»

Руки тянулись к берданке, хотели тут же, немедля, прихлопнуть немцев. Кое-как удержался Арсен. Удержался, но не отказался, нет. Он решил сперва одумать все.

«Война — для каждого вопрос жизни и смерти. А жить или умереть — дело серьезное, важное. Но еще важнее, как жить и как умереть. Если сейчас хлопнуть этих немцев, скоро и самого прихлопнут. Разменять себя на двух на таких… Дешево. Все едино, что дерьмом вымазаться. Нет. Я не пущу себя на ветер задарма, за дерьмо. Не для того родился».

На другой день в селе вдруг грянул выстрел в немецкого офицера — это Арсен Коваленков объявил войну победительнице чуть ли не всей Европы, фашистской Германии.

Выстрел был снайперский — офицер убит среди толкучки на выбор, тот самый, который отнял у Арсена лодку и рыбу. Пусть знают, с кем имеют дело, Арсен не будет прятаться за чужие головы, он ответит своей.

Через день после первого грянул второй выстрел, через неделю — третий… и пошли.

Все выстрелы были по офицерам, все без промаха и все зарядом крупной самодельной дроби, которая разила вернее разрывной пули. Через эту особенность немцы от кого-то вызнали, что бьет Арсен Коваленков. Он всегда крупную дичь бил такой дробью.

До войны Арсен был знаменит только в своем селе, с войной круто попер в гору и прогремел на целую область, затем еще шире, дальше, на весь фронт. За голову Арсена гитлеровцы объявили награду в десять литров водки. Узнав об этом, Арсен сказал: «Дешево. Да если я разменяюсь на такую пакость, меня не только люди, и земля не примет. Она выплюнет меня из могилы. Я набью себе полную, настоящую цену, набью».

После каждого нового немца, уложенного зарядом арсеновской дроби, цена на стрелка поднималась: сперва к водке прибавили двадцать осьмушек махорки, потом и водку и махорку увеличили вдвое да накинули еще пятьсот оккупационных марок наличными деньгами. А Коваленков Арсен все твердил: «Мало. Дешево. Я знаю себе цену, знаю. И набью ее».

Для поимки Арсена оккупанты выделили особую команду, рыскали за ним на автомобилях и мотоциклах, вынюхивали его с овчарками.

Убийства арсеновским почерком сделались реже, но не прекратились. Бойтесь, дрожите, гитлеры! Вы приравняли мою жизнь, мою кровь к водке и махорке? Теперь дрожите сами! Арсен Коваленков до последнего своего воздыхания ваш лютый враг, ваша смерть. Не пожалеет для вас свинца.

Когда число убитых Арсеном подошло к десятку, Великая Германия стала сразу щедрее — назначила за голову неуловимого старика пять тысяч марок, а вскоре цена поднялась до десяти тысяч.