Антон выходит, обходит машину спереди

Меня не замечает.

Открывает переднюю дверь.

Протягивает руку, помогая выйти пассажиру.

Как последняя трусиха закрываю глаза, хотя уже все равно успела увидеть край женского сапога на высоком каблуке.

Это просто дурная голова и больная фантазия.

Может, он ночевал у родителей, приехал с мамой, чтобы помогала украсить дом, пока нерадивая жена никак не может навести порядок в голове.

Но это - не мама.

Это, очевидно, молодая женщина «журнального вида».

Подтягивает к нему за руку, словно это не рука - а пружина, и не быть ближе просто невозможно, потому что существует законы физики.

Снова закрываю и открываю глаза.

И коробка с игрушками падает на землю с каким-то очень печальным стеклянным звоном.

Грохот перетягивает на меня внимание.

Антон поворачивает голову, его спутница тоже. Раздраженная и явно недовольная, потому что все это выглядит так, словно я - злая мачеха, которая испортила Золушке романтический момент перед самым боем курантов.

Она красивая. Я бы хотела найти какой-то изъян в безупречной коже после солярия - или курорта, кто знает? - но у меня не получается. И даже не хочется злиться. Я же знаю, что в своих круглых очках и после бессонной ночи и парочки панических атак выгляжу как маленькое чудовище из рекламы какого-то противогриппозного препарата. Иллюзии на счет внешности у меня закончились еще в старшей школе. А еще она выше меня. С более ухоженными волосами и ярким лаком на длинных ногтях.

Нужно что-то сказать, кажется, но вместо того, чтобы придумать какую-то подходящую шутку, присаживаюсь, ставлю перевернутую коробку и подбираю разбросанные вокруг осколки шаров. Разбилось не так много, все же не зря я натолкала в коробку столько бумаги, что она трещала по швам.

Пара шаров скатывается к ногам

Кладу их внутрь, бережно перекладываю газетой. Подбираю пару осколков. Режу палец.

Хочется, чтобы было больно, когда над порезом как-то сразу выступает темная капля крови, быстро превращается в толстую нитку и стекает на тыльную сторону ладони.

Я всегда очень боялась боли.

Мне хочется, чтобы прямо сейчас та часть моего мозга, которая отвечает за это чувство, дала сбой и заработала на предельных мощностях: чтобы я начала кричать, реветь, говорить, что умру, если меня не отвезти в больницу.

Но мне все равно.

Спокойно и тихо.

Только горько за разбитые игрушки.

Скрип снега под твердым торопливым шагом неприятно режет слух. Кажется, морщусь, или только думаю, что морщусь? Меня здесь как будто нет. Осталась только какая-то маленькая часть, которая вполне неплохо может прикидываться мной. Как в фильмах о призраках: человек идет себе через дорогу, ничего не подозревает, спешит по своим делам и не думает о плохом, а потом - бах! И вдруг видит себя, лежащим на медицинском столе, с вывороченной грудью, сломанными ребрами и кровоточащим сердцем, которое доктор только что попытался завести в последний раз.

Я словно смотрю на себя со стороны.

Невидимая реакция за кадром американского ситкома.

— Блядь, Йени, ты что тут делаешь... - Голос Антона не звучит вопросительно. Он совершенно сухой. Как будто эмоции выключились у нас обоих.

— Помоги собрать, пожалуйста, - отвечаю спокойно. И громко аплодирую сама себе.

— Ты палец порезала.

— Угу.

— Да брось ты эту херню!

Я спокойно отказываюсь от его помощи, когда пытается потянуть меня вверх, чтобы встала на ноги.

Хорошо, значит, соберу их сама.

— У меня телефон сел, - слышу над головой.

— Угу

Режу еще один палец.

Может, хоть в этот раз сработает?

Но мне все так же тихо и безмятежно. Странное чувство полного безразличия к происходящему.

Только игрушки очень жаль.

До слез

О том, что происходит, я понимаю только после того, как Очкарик складывает битые елочные игрушки в коробку, поднимается, отряхивает снег с колен и как будто даже не замечает, что взамен белых хлопьев на джинсах остаются красные разводы.

Она порезалась.

Но, насколько сильно, вижу только когда берет коробку одно рукой, а вторую протягивает мне ладонью вверх: два пореза на пальцах, два поперек ладони.

— Пожалуйста, дай ключи. Я замерзла. Не хочу валяться в Новый год с температурой и насморком.

Ключи я ей не даю, потому что с такими ранами точно занесет себе заразу. Сам иду к дому, открываю ворота и потом - входные двери.

Блондинка стоит возле машины и так вздыхает и то и дело трогает волосы, словно это она - жена, которая застала мужа в компании чужой бабы.

А я даже не знаю, как ее зовут.

Писательница проходит в дом, ставит на пол коробку, стряхивает с плеча шубу.

— Аптечка... - пытаюсь сказать хоть что-то, но она каки не слышит.

— Проведи свою гостью, если это не очень сложно, - спокойно и тихо. Собирает ладони одну над другой, чтобы кровь не капала на пол. - Нам нужно поговорить.

Блондинка вскидывает руки, задирает брови куда-то чуть ли не под основание лба, когда останавливаюсь рядом.

— Вызови себе такси, у меня телефон сел. Я заплачу.

— Что? - удивляется, как будто заговорил на китайском. - Разве мы не...

— Мы - «не», - ставлю точку. - Это моя жена.

— Ааааа. - тянет она. Фыркает, проводит по мне оценивающим взглядом. - Я думала, ты все. Сам же говорил, что никого не хочешь любить.

— Вызови, блядь, такси. Или уебывай пешком. На этот раз доходит.

Почему, когда говоришь спокойно и вежливо - не доходит, но стоит вставить пару ласковых - и у людей мгновенно открывается третье ухо?

Когда-нибудь я найду ответ на этот вопрос.

— Такси сюда не доедет, - протягиваю блондинке пару купюр. - Придется спуститься с горки.

Она берет деньги, сует их в карман искусственной шубы и еще раз оценивает меня долгим взглядом.

— А говорил, что ни от кого не зависишь, - почти с пренебрежением. - Но появилась страшненькая женушка... Жаль, могли бы хорошо провести время.

Не знаю, чем она пытается меня зацепить, потому что моя жизнь была бы очень нервной, если бы мнение всяких блядей имело хоть какой-то вес. Я забивал болт и на более солидных людей, и ни разу об этом не пожалел.

Я возвращаюсь в дом, впервые в жизни отмахиваясь от овчарок, которые счастливо вылетают навстречу и лезут мордами в ладонь, выпрашивая ласку и угощение.

Минуту стою на крыльце, рассматривая белый, как будто замороженный город на горизонте.

Я не собирался с ней спать.

Она мне даже не нравилась, во мне ни хера не екнуло.

Просто неделю назад проснулся утром, потянулся к телефону, толком не открыв глаза, и написал Очкарику: «Я тебя люблю, жена, возвращайся уже, блядь!»

Не знаю, зачем.

Не знаю откуда в моей голове появилась эта мысль.

Только минут через десять, когда второй раз зазвонил будильник, заметил, что случился какой-то сбой и сообщение осталось висеть с маркировкой «не отправлено».

Я удалил его.

Пообещал, что больше эта херня не повторится. И... все сломалось.

Она слала свои сообщения со смеющимися рожицами и бесконечными рядами скобок, а я что-то сухо выдавливал в ответ. Она звонила, а я делал вид, что занят и мне неудобно говорить. Она спрашивала, все ли у нас хорошо, а я отвечал, что просто очень много работы.

Через пару дней ее сообщения тоже стали односложными. Мы перестали созваниваться и перешли в режим «тишины». Я восстановил свою безопасность и душевное равновесие. Но так хуево мне не было еще никогда.

Поэтому, когда блондинка подсела ко мне в баре с явным подкатом, я не стал ее прогонять. Слушал, как трещит, жалуется на какую-то херню, на бывшего, на безрукого мастера, который делал ей челку. Что-то говорил в ответ, просто чтобы не сойти за немого. Потом она спросила про кольцо. Я повертел его на пальце и сказал, что «свободный, а остальное никого не волнует».