Я, хоть и уважал его и уважаю до сих пор, пару раз проигнорил эти советы, решил, что ситуация не та, да и советы не так, чтобы кстати. Как, например, с Натальей. Тогда думал, что достаточно будет просто вытолкать ее за порог - и прошлое свалит вместе с ней. Оказалось - ни хрена подобного, и эта женщина еще помотала мне нервы, и не только мне, а все потому, что я не поставил ту самую жирную точку.

В случае с Пьеро самое время взять жирный черный маркер и нарисовать ее прямо на его грустной роже. Чтобы, сука, плакса понял раз и навсегда: в мою семью соваться опасно для жизни. А гадить вот так, вливая в уши моей жене всякое дерьмо - чревато.

Пока я жду возле дома, где снимает квартиру эта размазня, снова и снова прокручиваю в голове рассказ Очкарика. Моя наивная в очень многих вещах малышка вряд ли понимает, что человеческая подлость бывает очень «красивой и приятной и умеет выглядеть правдой даже больше, чем настоящая правда». Если бы на месте Очкарика была более «подозрительная женщина», вся эта история, как и рассчитывал Пьеро, наверняка кончилась бы скандалом, переездом к маме и разводом в итоге. Мои разведенные приятели становились холостяками просто из-за каких-то не так понятых переписок в интернете, так что я вообще ни разу не преувеличиваю.

И никакая наивная девочка, верящая в то, что мужики не используют слезы и сопли для достижения своих целей, не убедит меня в том, что у бедолаги Пьеро не было «умысла».

Все у него было.

Он знал, что делал.

А делал он не только вот это вот все...

Я замечаю плаксу в боковое зеркало своего «ведерка», в кортом сижу, выставив ногу наружу и изредка кивая головой в такт любимой песне. Чешет Пьеро вполне себе бодрячком, на умирающего не похож, слезы не текут и в ушах какие-то затычки, так что с музыкой по жизни и все такое.

Очкарик думает, что ее личная трагедия помогла ей обзавестись чутьем на чужие трагедии. И она в чем-то права. Только у меня тоже есть чутье, и оно касается вот таких Вадиков: которые корчат бледный вид, чтобы выстрадать понимание и женское участие, а когда их никто не видит - превращаются во вполне себе здоровых тварей, которые так уверены в своей безнаказанности, что даже не очень маскируются.

Жду, пока подойдет ближе, пройдет вперед, вообще не смотря по сторонам. Чувак на своей волне.

Выхожу из машины, захлопываю дверь и в пару шагов догоняю Пьеро уже на крыльце.

— Эй, - окрикиваю его в спину, - грустный Чебурашка, разговор есть.

Он в наушниках, поэтому слышит голос, но не сазу врубается, чей он.

Иначе уже попытался бы свалить. Не верю я в храбрость и отвагу у мужика, который подлостью, хитростью и слезками пытался заслужить женскую симпатию.

— Какого... - успевает сказать Пьеро, прежде чем толкаю его в как раз открывшуюся дверь.

Внутрь подъезда.

Прижимаю к стене и, чтобы не дергался, перекрываю глотку предплечьем.

Нарочно надавливаю на кадык, чтобы закашлялся и начал хватятся за каждый вдох.

— Привет, Пьеро. - лыбпюсь в его перекошенную от страха рожу. - Я всего на пару минут.

Он хрипит и сучит ногами, хоть немного выше меня ростом, и вся эта преувеличенная трагедия вроде как не к месту. Вот же, блядь, артист херов.

— Просто слушай и не пытайся дергаться, - предупреждаю на всякий случай, потому что, хоть я давно изжил привычку злиться на вот таких товарищей, именно сейчас испытываю сильное желание сломать ему пару конечностей. С особой жестокостью. И полным букетом отягощающих. - Если я еще хоть раз о тебе услышу, или узнаю, что ты снова беспокоишь мою жену своими «догадками и попытками открыть глаза на изменщика-мужа» - я сломаю тебе много-много костей. Такое количество, чтобы каждый день, каждый час и каждую минуту, будешь ты идти, лежать и сидеть на толчке, у тебя болело абсолютно все. Не переставая. Всегда. Кивни, если понял.

Пьеро пытается что-то прохрипеть, так что на всякий случай чуть сильнее надавливаю на его кадык. Он даже глаза выкатывает и начинает дергаться, как в конвульсиях.

— Я не просил говорить, скудоумный, я сказал кивнуть. Что не понятно? Кивни, если не понятно.

Он пытается сохранить воздух в легких и молчит.

Ослабляю хватку, хоть злой Антон во мне хочет врезать ему как следует, чтобы зубы веером врассыпную.

— И так, напоминаю: кивни, если понял, что возле моей жены тебе делать нечего. Кивает мгновенно.

— Вот видишь, а то прикидывался дурачком. Если еще хоть раз напишешь моей жене, или, не дай бог, попытаешься влезть с очередным «разоблачением меня» - я устрою тебе повод пару лет ждать через тряпочку и копить на стоматолога. Кивни, если понял.

И снова без заминки, как будто сдает норматив по скоростному киванию.

— Если вдруг ты когда-то встретишь нас на улице - переходи на другую сторону. Потому что если я тебя увижу, то совершенно точно вспомню, сколько дерьма ты пытался влить в уши моей жене и решу, что ты снова пытаешься это сделать. И тогда - угадай что?

Пьеро так резво кивает, что морщусь от неприятного звука трения затылка о стену.

Вот и вся храбрость таких «хороших правильных мужчин»: ссутся сразу, как пахнет жареным.

— Вот и хорошо.

Убираю руку и делаю шаг назад.

Просто чтобы не сорваться и не въебать ему от всей души.

— Все, Пьеро, а теперь можешь валить. Желательно быстро.

Он просто слабак. И, как все слабаки, удирает сразу, когда понимает, что ему могут вломить. И никакой любовью тут не пахнет - что-то нездоровое, может быть, но точно не любовь.

Потому что если любишь - не ссышь а дерешься до последнего. Это я теперь точно знаю. Спасибо, Очкарик.

Примерно год спустя

— Как на Асины именины... Испекли мы каравай...

Наша малышка сидит в высоком детском стульчике: вся розовая, пушистая, и с резинкой-бантом на голове, потому что с волосами у нее. как любит говорить Антон, печалька. То есть, они вроде как есть, но это такой бедный жидкий и смешной пух, что вся гора заколок и украшений для волос, которые нам надарили дедушки и бабушки, кажется, пригодятся только через годик.

Хорошо, если через годик.

— Вот такой вышины... Вот такой ширины...

Антон сказал: «Чтобы никакого «хеппибездея» а дне рождения моей дочки!»

Так что у нас каравай, застолье, большой кекс с красивой свечой в форме единицы, довольные бабушки и дедушки и довольный сытый Добби, который пришел к столу не чтобы, как обычно, стащить лакомство, а просто помяукать за компанию.

Ася уже уверенно держит в руке ложку и так же уверенно громыхает ей по деревянной столешнице своего стульчика.

— По-моему, она довольна, - делает вид, что размышляет над вселенской задачей Антон.

И, не дожидаясь ответа, берет дочку на руки, чтобы вместе с ней задуть свечку. Мы все громко хлопаем.

Пусть, глупо. Пусть, излишне претенциозно, но первый день рождения нашей девочки - это событие для всей нашей большой, немного ершистой, немного колючей, но все-таки дружной семьи.

— Ну как похожи. - шепчется рядом со мной мама, и потихоньку, думая, что никто не видит, фотографирует Антона с внучкой. Через пару минут разошлет всем подружкам: хвастаться, какой у нее чудесный зять и самая лучшая в мире девочка.

Ассоль и правда вся в папу.

И не только внешне, потому что похожа на него как две капли воды.

У нее еще и папин характер: такая же пробивная и неугомонная.

Она все еще немного отстает от сверстников и пока передвигается по дому либо ползком, либо на руках - моих или Антона. Мы не торопим. Наша малышка копит силы, чтобы в подходящий день просто встать на ножки и пойти - без страха, не спотыкаясь, сразу так, будто делала это всю жизнь. Она и сидеть так начала, и ползать. Как-то сразу, без подготовок, как будто успела потренироваться за кадром, а нам уже показала готовый результат.

— Пора резать торт, - предлагает свекровь, и становится рядом с Антоном, чтобы Ася, довольная, потянулась к ней руками.