— Причем тут это?

— Помнишь? - настаивает она. И когда я даю понять, что не собираюсь произносить это вслух, говорит вместо меня: - Богатые люди становятся богатыми потому что умеют пахать, умеют хитрить и умеют безнаказанно отжимать чужое.

Я сказал не совсем так, но к чему она клонит и так понятно.

Наверное, сказала бы еще что-то, но Очкарик уже идет к нам и становится рядом, приветливо улыбаясь. Смотри на коробку - и я чувствую, как от любопытства подрагивают кончики ее пальцев у меня на локте.

— Это кот Шредингера? - пытается изобразить таинственную загадочность. Мать улыбается.

— Это кое-что, что передается в нашей семье из поколения в поколение. Подумала, что самое время передать эстафетную палочку Антону. Раз уж он теперь семейный человек. - Мать немного взвешивает коробку в руках. - Пойду, поищу место, где это будет в безопасности.

Она уходит, и я чувствую, как моя замороченная писательница пытается замаскировать грустный вздох.

— Надеюсь, твоя мама когда-нибудь сможет меня простить. Не хочу становиться между вами.

— Тогда просто забудь о том, что ты можешь как-то помешать нашему общению. -Трусь щекой о ее макушку, а потом потираю нос дочки костяшкой мизинца. Никогда не привыкну, что она такая маленькая и такая беспомощная, хоть теперь беру ее на руки уже без приступа паники. - И просто не обращай на нее внимания.

Язык чешется напомнить, что устроить новоселье в кругу семьи - это была ее идея, и я предупреждал, что не самая лучшая, но заталкиваю эту мысль куда подальше.

Потому что понимаю, зачем она это делает.

И потому что учусь сдерживать свою язвительность ради женщины, которую люблю.

— Она на тебя похожа, - восторженно говорит мать, качая на руках нашу вечно спящую Асю.

Родители приехали пару часов назад, и, когда я закончила обнимать папу и благодарить его за заботу, Антон забрал его делать шашлык и рыбу на гриле, а мы с мамой ушли на кухню, чтобы накрыть на стол. Все «работы» оставили на после обеда, хоть мне совершенно все равно, даже если все выходные мы будем просто есть, отдыхать, вспоминать семейные байки и ничего не делать.

Сделать все это можно и в две пары рук.

Не обязательно галопом.

— Мам, она еще очень маленькая, сто раз перерастет, - смеюсь я, проверяя, готов ли фаршированный перец.

— У нее черты лица Воскресенской породы, - настаивает мама.

Она не то, чтобы прогибает свое, но, как каждая бабушка, пытается перетянуть одеяло на свою сторону: ребенок похож на Воскресенских, талантлив, как Воскресенские, красивый и умный как они же, и еще целая куча других достоинств, в которых присутствие хромосом отца вообще не учитывается. Уверена, если спросить родителей Антона, они скажут все то же самое, но «забудут» упомянуть меня.

— Ма. я буду очень благодарна, если ты перестанешь делать вид, что у Аси нет отца, от которого у нее, поверь, будет очень много.

Она смотрит так, словно я попросила сделать что-то непосильное и чуть ли не противозаконное.

— Ма? - Даю понять, что отмахнуться от меня не получится.

— Хорошо, больше не буду, - соглашается она. И, когда отводит взгляд, замечает стоящую около кухонного стола коробку. - Это что?

Сначала не сразу соображаю, откуда она тут взялась, но, когда присаживаюсь рядом и заглядываю внутрь, сразу вспоминаю, что ее привезла свекровь. Судя по количеству мятых газет - это посуда. Мама Антона говорила что-то о семейной ценности, если я правильно поняла. Осторожно «выкапываю» из бумаги кружевной край белой фарфоровой тарелки.

Точнее. Не совсем белой, скорее - молочно-кремовой, с красивым, нарисованным вручную тонким цветочным орнаментом. На обратной стороне - клеймо какого-то завода с датой, от которой кружится голова. Он настолько старый? Такое вообще возможно?

Осторожно выставляю тарелки трех диаметров, супницу, соусник, пару блюд.

Даже мать, которая довольно равнодушна ко всякой старине, заинтересованно разглядывает.

— Это подарила мама Антона. Семейная реликвия.

— Очень ценное приданое. - Она плохо скрывает иронию. - Надеюсь, ты не собираешься прятать все это обратно в коробку?

Честно говоря, такая мысль посетила мою голову, но сервиз настолько красив, а у меня как раз лежит коробка со столовым серебром моей бабули, которое она подарила на мое двадцатилетие, что в голове мгновенно складывается одно и другое.

— Мне кажется, сегодня хороший повод, чтобы поставить посуду на стол, - говорю я, предвкушая, как символично все это будет.

Но когда начинаю перебирать посуду, где-то в доме неожиданно громко хлопает дверь.

Как от сквозняка, хотя мы с Антоном тщательно следит за тем, чтобы Асю не протянуло. Даже если она и живет в одеялах, как гусеница в коконе.

Я вздрагиваю.

Пальцы непроизвольно разжимаются.

И десертная тарелка валится из моих рук, чтобы с печальным «дзыньк!» разбиться на несколько частей.

Первую секунду я не понимаю, как это могло произойти. Смотрю то на свои руки, в которых до сих пор сжимаю полотенце, то на осколки тарелки, один из которых, как нарочно, упал той самой винтажной печатью вверх. Как будто я хоть на секунду могла забыть о том, насколько все это важно и дорого.

— Господи... - Я прижимаю ладонь к губам, присаживаюсь на колени и так тороплюсь поднять кусочки, что сразу же режу ладонь острым краем.

— Йени. солнышко, прекрати немедленно!

Мать силой заставляет меня подняться, уходит в коридор и тут же возвращается со своей сумочкой. Ася в ее руках продолжает спать, как ни в чем ни бывало. Хоть кто-то из нас троих не испытывает стресс и шок.

— Там есть хлоргексидин, вата и бинт. Йени! Заторможено киваю.

Мама всегда во всеоружии. Сколько себя помню, даже когда была совсем маленькой, падала и разбивала колени, у мамы был при себе антисептик, вата и все остальное, чтобы справиться с царапинами и ссадинами.

Но прежде чем заняться своим порезом, сжимаю руку в кулак, чтобы немного сдержать кровь, и все-таки собираю осколки разбитой тарелки.

А когда дверь открывается и перед моим носом появляются знакомые туфли, в груди становится очень туго и больно.

Я не знаю, как теперь посмотреть в глаза свекрови.

Не представляю, что сказать и какими словами оправдать свою неосторожность.

Но придется это сделать, потому что я действительно виновата.

В тишине кухонных стен ее взгляд буквально прокалывает меня насквозь.

Это не злость, не негодование.

Это... сбывшееся ожидание? Как будто она смотрит на меня и думает: «Что и требовалось доказать: неуклюжая, больная и ненужная».

Так же молча, не произнося ни единого звука, забирает осколки тарелки из моих рук. Осматривается, находит Асино полотенце и заботливо укладывает все туда.

— Это просто тарелка, - вступается за меня мать. - Даже если она дорогая и единственная в своем роде - она не стоит всей этой трагедии.

Руки свекрови замирают над свертком на несколько замороженных секунд, а потом она поворачивается ко мне и тихо, но очень жестко спрашивает;

— Разве я разрешала это трогать?

Я всегда боялась, когда со мной разговаривают вот так: словно я самый ужасный человек на земле.

Родители никогда на меня не кричали и никогда ни за что не ругали. То ли я была такая меланхолия с рождения, то ли у моих родителей случалась какая-то воспитательная магия, но обычно, если я давала повод, мне хватало просто осуждающего взгляда матери или отца. Пары слов о том, что они меня будут любить, но сегодня я их очень разочаровала.

Я потом, без преувеличений, не могла спать по ночам, пока не заслуживала прощение.

Даже если меня прощали через пару дней.

Даже если от меня вообще никто не требовал исправления.

После того, что случилось на моем выпускном...

Я поняла, что интонацией, если использовать ее правильно, можно даже убить.