Одна из «девушек», более пухлая, помогла лорду Мэйсу раздеться, вторая уже готовила порцию опиума на кончике длинной нефритовой иглы. Скатав шарик размером с лесной орех, она затолкала его в чашечку фарфоровой трубки, потом поднесла трубку к голубому пламени спиртовки и сделала вдох. Опиум начал с шипением плавиться, к потолку поплыл острый, едкий дымок.

Лорд Мэйс свернулся, как эмбрион, женщины крепко прижимались, их теплая плоть обволакивала его, как начинку в сандвиче. Он затянулся и счастливо вздохнул. И еще раз затянулся.

Теперь придут сны. Видения. Два года назад лорд Мэйс едва не прикончил толстушку под действием опиумного кошмара. Толстый Лак, хозяин заведения, вынужден был опорожнить кувшин ледяной воды на голову обезумевшего клиента, чтобы заставить его разжать пальцы, сведенные судорогой на горле женщины. Это влетело лорду Мэйсу в копеечку. Не важно. Главное — покой, божественный сон, окутывавший его, тонущего в теплой женской плоти, нежных бедрах, упитанных животах, колышущихся грудях. Для заядлого курильщика опиума единственное предназначение женщины — быть теплым мясом.

Мигнул глазок в тяжелой кованой двери. Хозяин заведения, Фэт Лак, наблюдал за троицей. Молодые клиенты предпочитают молниеносный натиск героина. И ждут от женщины, чтобы она обслуживала их сексуально. Только старые китайцы умеют еще ценить опиум.

Толстой кисточкой Фэт Лак нарисовал столбик букв на свитке бумаги черной густой тушью, точно так же, как много веков назад делали его предки. Когда тушь высохла, он сложил бумагу и запечатал проволочными скрепками с помощью вполне современного скоросшивателя. Затем позвал племянника и сказал, куда отнести письмо.

Мальчик взялся за велосипед, не дожидаясь дополнительных указаний. В Гонконге, как и в Сеуле, Тайпинге, Токио, Бангкоке и Сингапуре, любой знал дом Шан Лао. И туда мог постучаться любой азиат и китаец с континента, где интересы Шана были представлены многими предприятиями.

Но европейские и американские предприниматели имели дело с лордом Мэйсом. Жителям Запада представлялись открыто также жена Шана, француженка Николь, и молодой мистер Чой, в настоящее время находившийся в Нью-Йорке. Но из всех троих только Мэйс нуждался в постоянном присмотре. Опиумные ночи англичанина мало тревожили Шана. А вот легкомыслие — очень сильно.

Час был поздний, но Шан встал из-за стола и подошел к стенному сейфу. Он вынул оттуда письмо, пришедшее по факсу, и вернулся к своему огромному столу из тика, украшенному затейливой резьбой. Потом сел и еще раз перечитал письмо.

"Дорогой отец.

«Почему на свадьбах мафии играют музыку мафии?» — спросила молодая девушка.

Безыскусный вопрос, и, более того, один из тех, что предполагает еще более безыскусное продолжение: имеет ли музыка какую-либо принадлежность? А само существование?

Дебюсси назвал сюиту «Море». Чувствуем ли мы в ней привкус соли, движение волн, течения, приливы и отливы? Способен ли Брехт, пишущий марксистские стихи, вознестись выше Вейля в марксистской мелодии?

Даже распад и разложение в природе не имеют никакого предопределенного смысла, кроме того, который вкладываем мы сами. То же и с музыкой, как бы это ни удивляло людей.

Рабочая формула планеты Земля: приблизительно один вор на тысячу дураков. Если соотношение покажется тебе недостаточно обоснованным теоретически, вспомни мудрую итальянскую пословицу, il mondo eladro, мир — это вор.

Если ложь и коррупция не имеют предопределенного назначения, может быть, смысла вообще нет в жизни? Об этом вопиет формализованная пропорция «вор-дурак». Назовем это «Концепцией Великого Олуха».

Вот что подразумевается: каким бы бесполезным и порочным ни оказалось очередное достижение цивилизации, всегда находится Великий Олух, готовый завопить: «Йо! Это по мне! Я хочу, чтобы это парень стал президентом! Я хочу „Витасмелл“, новый дезодорант с запахом апельсина! Я хочу телевизор с экраном в 48-м дюймов, с хромозотическим автозуммером! Вот вам моя кредитная карточка! Грабьте меня, пока я катаюсь на спине, задрав все четыре лапы, почешите мне брюшко, чтобы я снова что-нибудь у вас купил!»

Выбор есть у каждого. Кто-то вспоминает о своих почти утративших смысл когтях и зубах, кто-то проклинает бессмысленную жизнь, полную ярости и разочарования. Но каждый может лечь на спину и, задрав четыре лапы, слушать приятную музыку".

Шан Лао подошел к окну. Он любовался берегом и посмеивался, мысленно перебирая ядовитые остроты Никки. Эту улыбку никогда не видел его сын.

Это письмо — символ окончания отрочества Никки, сигнал, призывающий к вниманию. Знак тревоги — мальчик впитал западнические циничные либеральные релятивистские взгляды. Знак разделительной полосы, рубежа: оставь его на Западе навсегда или, пока это возможно, забирай его домой и лепи по отцовскому образу и подобию.

Но это означает — сделать его причастным ко всему?

Например, завтра Шан собирается посетить автомобильную фабрику в Йокогаме. Раньше там выпускали только мотоциклы, а сейчас с конвейера сходит ежегодно около полутора миллионов в год приличных, недорогих семейных автомобилей. Никки всегда нравились такие вещи. Приятная, полезная для общества деятельность. Но как он воспримет бирманские операции Шана? А также весьма успешные начинания на Филиппинах? С его либеральными взглядами, пропитанными западным пустословием о демаркационной линии, о том, что простительно в этом мире и что — нет?

Освоится ли Никки с крайне запутанной восточной этикой?

Улыбка Шана стала горькой. Пусть его длинноволосый лохматый сын-эссеист попытается установить различие между индивидуальным убийством, от страсти или ради выгоды, и общественным, так называемой «лицензией на убийство», которой правительства самым будничным образом наделяют полицию, солдат и тайных агентов суверенных стран по всему миру. А глобальные приказы на уничтожение, издаваемые, когда целые нации оказываются втянутыми в священные войны?

Что страшило Шана больше всего, так это то, что его единственное дитя не поймет и не примет истину, впитанную с детства любым рикшей: на Востоке разрешено абсолютно все.

Все.

Ниже Третьей авеню и Семьдесят второй улицы, где находился офис доктора Эйлера, маленькая кофейня, почти пустая с утра, понемногу раскалялась под июльским солнцем, расплавившим уже уличный асфальт.

Ни Эйлин, ни Ленора Риччи еще не завтракали. Они сидели у стойки, оглушенные воплями из динамика, висевшего у них над головами.

— Очень сочувствую вам, — сказала Эйлин. — Знаю по себе, — продолжила она уже громче, — каково это — думаешь, что беременна, а оказывается — просто задержка.

Ленора подняла на нее свои огромные глаза.

— У вас тоже проблемы? А я думала...

По Третьей авеню, мимо окон кофейни, с грохотом и рычанием дизелей пронеслось восьмиколесное чудовище.

Ленора немного поколебалась, но между женщинами уже возникла атмосфера дружелюбия и доверительности.

— Я думала, раз вы жена доктора Эйлера...

— ...то он возьмет в руки волшебную палочку, и все будет о'кей? — продолжила Эйлин. — Когда мы только поженились, у нас несколько раз случался переполох, а я еще заканчивала юридическую школу. Ну, вы понимаете: мы ничего не имели против, чтобы завести малыша, но только попозже, не сейчас. — Она умолкла. — Ну, а теперь перед нами встал вопрос — получится ли это хоть когда-нибудь? Но я понимаю, конечно, что у вас дело обстоит иначе.

— Для меня это вопрос жизни и смерти. Моей.

У них на головами истошно взвыл динамик, потом разразился сплошь басовыми аккордами. Обе женщины то и дело поглядывали в большое зеркало за стойкой, висевшее позади мисочек с очищенными от кожуры апельсинами с белыми свежими булочками.

Эйлин давно заметила, что они похожи. Обе миниатюрные и темноволосые. Но Ленора — красавица в романтическом стиле, с огромными, выразительными глазами на чарующе страдальческом лице под шапкой спутанных локонов. У нее был облик героини из мелодрамы, изготовившейся ринуться под поезд или, скорее, брошенной злодеями на рельсы.