Ну и наконец, хотя никто и не был наказан за нежелание присягнуть наследнику, но Избранной раде этого не забыли ни Анастасия, ни её родственники, а Иван очень любил жену, тем более что она опять родила, на этот раз дочку. То есть в семье всё было безупречно, а вот Семья оставляла желать лучшего. Действия Сильвестра и Адашева в дни болезни Ивана объяснялись просто: в случае его смерти власть перешла бы к родственникам Анастасии, которым Рада была ни к чему. Но хотя соратники действовали точно по формуле «ничего личного, просто бизнес», за своими caporegime и consigliere Иван признавал только два права: либо служить ему (и его сыну), либо выйти из дела, а вот бороться за собственные интересы было непозволительно.
Разделаться с Ливонским орденом оказалось намного проще, чем выиграть эту войну. Иван даже представить себе не мог, насколько затяжной она окажется. К тому же первые победы были омрачены смертью маленькой Евдокии. Словно кто-то пробовал Ивана на прочность, то и дело бросая на весы его судьбы увесистые камни, белые и чёрные, и наблюдая: сломается или нет?
Как ему и предсказывали, крымский хан начал терзать южные рубежи, и пришлось Ивану отправить Адашева к ливонцам заключать перемирие, тем более что Дания, Швеция и Польша дали понять, что готовы включиться в борьбу за ливонские земли.
Европа всегда воспринимала Россию как некоего злого джинна, которого непременно следует держать в закупоренном состоянии, и каждая попытка русских пробиться к морю (Балтийскому или Чёрному, а тем более к Средиземному) волшебным образом устраняла все противоречия между европейскими монархами, и они дружно принимались утрамбовывать джинна обратно.
Плоды недавних побед уплыли прямо из рук, а дома случилось новое несчастье – умерла Анастасия. Признаков отравления не было, однако с чего бы умирать молодой цветущей женщине? Среди её недоброжелателей Иван числил и членов Избранной рады, которых на фоне последних неудач готов был обвинить в чём угодно. Адашева Иван отправил воевать в Ливонию, Сильвестру дал понять, что не нуждается более в нём как в духовном наставнике, и тот удалился в монастырь. Князя Курбского царь не тронул, помня его многочисленные ратные победы и добрые отношения с покойной Анастасией.
Долго вдоветь Иван себе не позволил.
Сколько ни горюй, а жениться надо – хотя бы ради сыновей (старшему – шесть, младшему – три, и да минует обоих выпавшая их отцу сиротская судьба). Едва закончился год траура, как прибыла в Москву дочь владетеля Кабарды княжна Кученей в сопровождении трёх брать ев: Мамстрюка, Домалука и Султанкула. Черноглазая черкешенка Ивану приглянулась, и уже на пятый день её пребывания в гостях дело сладилось – митрополит Макарий произвёл обряд крещения, переменив имя Кученей на Марию, а ещё через месяц состоялось венчание. Выйдя из церкви, Мария тоном своим и выражением лица сразу же дала понять всем, что отныне она здесь госпожа и никто не вправе быть с ней вровень, за исключением разве что супруга.
Говорили, будто именно Мария подала Ивану мысль окружить себя отрядом верных воинов, как это принято на Востоке; может, и так. Во всяком случае, изменения в характере Ивана, разменявшего четвёртый десяток, совпали по времени с переменами в его личной жизни. Он стал не просто подозрителен – но жесток, и гнев его выливался порой в совершенно дикие поступки.
А судьба продолжала швырять Ивану то белые, то чёрные камни: в Ливонии победы чередовались с поражениями, Мария родила мальчика, но маленький Василий умер, не прожив и двух месяцев. Иван не знал, кого во всём винить, но ему страшно хотелось, чтобы кто-то ответил за его несчастья. Ответить пришлось людям из клана Оболенских: воеводу Юрия Кашина по приказу Ивана убили по дороге в церковь, едва ли не на паперти, а Михаила Репнина, как говорили, царь зарезал собственноручно за то, что тот на пиру отказался плясать в шутовской маске.
Эти события происходили на глазах князя Курбского, воспринявшего их как заявление: с любым из вас могу разделаться, когда пожелаю. Послания, адресованные «главам пяти семейств», князь Андрей отнёс и на свой счёт, поскольку был весьма умён. Подобно Тессио, принявшему предложение дона Барзини, Курбский решил переметнуться на сторону противника, – только, в отличие от Тессио, ему это удалось. Бросив жену и сына, Курбский перебежал к литовскому королю Сигизмунду.
Сказать, что государь был в ярости, – это ничего не сказать. Мало того что взятый под стражу думный дьяк Адашев исхитрился умереть до того, как был доставлен к Ивану, так и второй caporegime ускользнул от праведного гнева. Этот факт бесил даже сильнее, чем то, что отныне всё известное беглому главнокомандующему стало ведомо врагу.
Нет, больше никому не удастся его предать! И никто не уйдёт от наказания!
Но чтобы сводить счёты, нужно было отгородиться от врагов и окружить себя теми, кто всецело зависел бы от своего повелителя и без него превращался в ничто. Как это сделать?
Иван не мог казнить или выгнать всех, в ком был не уверен, – таковых имелось слишком много. Тогда он вывернул ситуацию наизнанку: вместо того, чтобы разбирать вины и прегрешения каждого в отдельности, он сделал жест, означавший: да пропадите пропадом вы все!.. Собравшись со своим семейством на богомолье, царь приказал сопровождавшим его людям тоже ехать с чадами и домочадцами. Хотя отъезжали всего лишь в Коломенское, увезли с собой иконы, царскую казну и библиотеку, словно покидали дом навсегда. И действительно – едва установился санный путь, Иван и все его люди снова пустились в дорогу и остановились лишь в Александровой слободе, в сотне вёрст от Москвы. В покинутой государем столице никто не понимал, что происходит.
И вот в самом начале января царь сделал ход не менее эффектный, чем выступление в новогоднем эфире с заявлением: «Я ухожу». Митрополиту Московскому он прислал список прегрешений, в которых повинны были перед Иваном и бояре, и служилые люди, и даже духовенство. Список был длинный, ибо поминались в нём даже измены и обиды его детских лет, и завершался словами о том, что он «от великой жалости сердца, не могши их многих изменных дел терпети, оставил своё государство и поехал где-нибудь поселиться, где его Бог наставит».
Другую присланную Иваном грамоту зачитали на Лобном месте. В ней царь объявлял московским купцам и всем православным, что «гнева на них и опалы никоторыя нет» – однако нетрудно догадаться, что все пребывали в полной растерянности. Дальше произошло то, на что Иван и рассчитывал: через пару дней в Александрову слободу прибыли представители бояр и духовенства с челобитной – казни кого как пожелаешь, только не оставляй нас своим попечением.
Вячеслав Шварц. Царский выезд на богомолье в XVII веке, 1880-е годы
Получив карт-бланш, Иван поразмыслил ещё месяц и вернулся в Москву, чтобы создать опричнину. Значение слова «опричь» – кроме. Поэтому князь Курбский в своих письмах к Ивану именовал опричников «кромешниками», то есть адовым воинством (по выражению «ад кромешный»). Такими они и были, эти довольно молодые и по большей части неродовитые люди, безгранично преданные Ивану и поставленные им выше всех, за исключением царской семьи. Дальнейшие события показали, что Русью можно править, опираясь всего лишь на одну тысячу вооружённых молодчиков – надо только гарантировать им полную безнаказанность. Видимо, таково загадочное свойство национального характера, что пара чеченцев с одним ножиком на двоих легко может держать в подчинении хоть целую казарму славян. Сам ли Иван понял это или Мария Темрюковна открыла ему глаза на данный парадокс – но царь им воспользовался.
Аполлинарий Васнецов. Москва XVI столетия, 1891
Поначалу всё шло гладко: опричники вырезали царёвых недоброжелателей поодиночке и семьями, а потом и целыми городами. Один лишь вид опричника в чёрном одеянии, похожем на монашескую рясу, повергал людей в ужас. Опричник мог, подобно самураю, любого встречного зарубить на месте, и никто не спросил бы за что. Мог объявить человека своим должником, не утруждаясь никакими доказательствами, и кто бы отважился усомниться в правоте слов доверенного царского слуги? В общем, очень скоро опричников начали обходить седьмой дорогой, как сейчас стараются держаться подальше от сотрудников силовых ведомств.
