Похоже, доспать мне сегодня не удастся.

— Давай хоть оденусь, — сказала я Моте. — Не в ночнушке же в кабинете торчать.

Кот возражать не стал. Через несколько минут я вернулась в галерею, держа в руке свечу.

— Ты уверен, что нам сюда?

Если я и ожидала найти что-то полезное, то скорее в будуаре маменьки, чем в отцовском кабинете.

Мотя сел, словно бы сам размышлял, и действительно двинулся к маменькиной комнате. Прошествовал к одному из шкафов и, поднявшись на задние лапы, оперся передними о нижнюю полку. Глянул на меня, потом прямо перед собой.

Любопытно.

Я присела, рассматривая, — до этой полки я пока не добралась. Журналы, как и на столе. Корешки выглядели подвыцветшими, как будто им уже много лет. Я вытащила несколько журналов. «Детское чтение для сердца и разума» — гласило название на обложках.

— Тебе не кажется, что я слегка старовата для такого чтива? — поинтересовалась я.

Кот фыркнул. Я хихикнула. Начала перебирать взятые журналы и в середине стопки обнаружила брошюрку с надписью «Новая азбука для обучения детей чтению, с присовокуплением прописей». А рядом с ней лежали «Прописи с правилами очинивания перьев и образования букв».

— Мотя, ты гений! — воскликнула я.

Кот довольно мурлыкнул. Поставил лапы мне на колено. Я не стала обижать его — взяла на руки, старательно погладила и почесала за ушком. Двинулась было к столу, но кот забеспокоился.

— Все-таки в батюшкин кабинет? — спросила я.

Мотя муркнул.

Наверное, он прав. Если матушка Настеньки умерла до того, как дочь вышла замуж, то в последние годы дела вел отец, и после его гибели все бумаги остались в его кабинете. Если, конечно, их не забрал Виктор. Но, судя по поведению кота, и для меня в кабинете что-то полезное найдется.

Едва я открыла дверь в кабинет, Мотя соскочил с моих рук и подбежал к письменному столу. Под столом лежала стопка бумаг, перевязанная пеньковой веревкой. Наводя порядок, я смахнула с нее пыль, протерла пол под бумагами и вернула все на место: разобрать родительские комнаты самой не хватало времени, а поручить это было некому. Дуня неграмотна, а Марья способна, руководствуясь исключительно заботой о благе «касаточки», припрятать, а то и вовсе сжечь что-нибудь, что могло бы оказаться для меня важным.

Я водрузила пачку на стол, едва не обломав ногти, развязала веревку. Хмыкнула, обнаружив в самом верху непристойные картинки — по меркам моего мира, весьма скромные, по меркам этого, наверное, совершеннейшая порнография.

А прямо под ними лежали сшитые ниткой листы бумаги. На верхней строчке первого красовалось: «Роспись приданого дочери моей Ольховской Анастасии Павловны».

«…полученного при выходе в замужество за князя Виктора Александровича Северского в 7318 году», — гласила первая строка.

Князя?! Хоть не светлейшего, надеюсь? Хотя едва ли светлейший князь, сиречь потомок императорского дома или получивший титул светлости за особые заслуги перед государством, допустил бы развод. Уже легче, хоть и ненамного. Я-то по происхождению как раз из тех, кого по местным меркам дальше кухни в дом бы не пустили, а тут целый князь.

Я заставила себя выкинуть эту мысль из головы. Нет смысла переживать о том, что не в состоянии изменить. Снова углубилась в чтение.

«Земель на 10000 отр., см. полную роспись в приложении», — было написано дальше. Написано и перечеркнуто. Другим, четким и уверенным, почерком было добавлено: «Заложено ростовщику Козьмину», и рядом стояли три подписи. Одна — составленная из неровных, будто написанных дрожащей рукой линий, вторая — в завитушках, третья — собранная из резких, прямых, словно вырубленных топором штрихов, и даже без расшифровки было очевидно, какая кому принадлежит.

Так же перечеркнутыми и с примечаниями о залоге оказались кулон бриллиантовый — 1900 отр.; жемчуга — 3000 отр.; серебра столового ложек, вилок, ножей, солонка, рукомойница — всего 24 предмета — 7000 отр.; менялись только фамилии ростовщиков.

И выходило, что самая ценная часть Настенькиного приданого, хоть и формально считалась принадлежащей ей, на самом деле ушла из ее рук еще до свадьбы. Из недвижимого имущества в приданом осталась только «усадьба с домом, подсобными строениями и садом с обременением в виде проживания Павла Ильича Ольховского».

Отличное приданое, просто отличное — усадьба с пьяницей и игроком папенькой, которого не выселить, даже если любящей дочери и взбрела бы в голову такая мысль. И, судя по тому, как строчка про усадьбу втиснулась между остальными, вписали ее после того, как составили основной документ. Интересно, кто додумался это сделать — сам папенька, пытаясь изобразить видимость богатого приданого? Или Виктор? Вряд ли Настенька, она, по словам мужа — да и судя по состоянию усадьбы, — родной свой дом ненавидела. Но чья бы это ни была идея и какие бы помыслы за ней ни стояли — спасибо ему. Иначе этот дом стал бы наследством, и его тоже кто-нибудь забрал бы за долги. А так кредиторы ограничились мебелью, да и то не всей.

Хотя сейчас мне стало очевидно, откуда взялась основная обстановка дома. «Кровать, два комода, одна кушетка, два табурета, шесть кресел, два столика на 2500 отр.», по всей видимости, были возвращены сюда Виктором вместе с постылой женой.

Оставшаяся «роспись» была короткой.

«Два образа: Живоначального Источника и всех Чудотворцев без окладов — 60 отр.;

шуба суконная на беличьем меху с каракулевым воротником — 200 отр.;

платье бриллиантиновое — 100 отр.;

четыре платья ситцевых разных цветов — 80 отр.;

два платка шейных кашемировых — 20 отр.;

одна пара рубах женских — 10 отр.;

пять пар чулок — 5 отр.;

два сундука, железом обитые, — 10 отр.».

«Всего расход двадцать четыре тысячи восемьсот двадцать пять отрубов» тоже было зачеркнуто и заменено куда более скромной суммой. Дрожащая подпись, как я и подозревала, принадлежала Настенькиному папеньке.

«По сему расходу получил» — еще две подписи. Настенькина, с завитушками, в которых я бы никогда не угадала ни девичью фамилию «Ольховская», ни обозначенную в конце документа «Северская». И вторая — словно вырубленная топором. Виктора.

Интересно, сильно ли он разочаровался, обнаружив, что реальный размер приданого почти в десять раз меньше обещанного? Или ему было все равно, ведь оно оставалось собственностью жены, а не его?

Хотя стоп. Виктор говорил, что оплатил все долги отца.

Да, верно. Под «росписью» земель, в которую я не стала вчитываться, чтобы не расстраиваться, лежали расписки о погашении долга. У Виктора хватило соображения не отдать эти деньги самому Ольховскому, а расплатиться с ростовщиками. Ровно для того, чтобы папенька снова все заложил, как свидетельствовали долговые расписки в папке. И недописанное письмо к дочери, в котором отец клялся и божился, что расплатится и передаст все приданое дочери честь по чести. Интересно, сам-то он в это верил? Или надеялся, что зять все разрулит за него, как и в прошлый раз? А зять уперся — да и кто бы на его месте не уперся? Тогда папенька не нашел ничего лучше, как застрелиться, Виктор выкупил земли у кредиторов, чтобы они не ушли из семьи, а семьи не вышло.

Впрочем, все это дела прошлые, а моя забота сейчас — научиться расписываться как Настенька. Пока — Северская. А как стану снова Ольховской, новую подпись придумаю.

Я попыталась повторить завитушки на обратной стороне фривольной картинки. Медленно, так что пальцы занемели, — и то, что получилось, совсем не походило на Настенькино кружево. Еще раз — с тем же результатом. Я подавила желание отшвырнуть перо. Ладно. Сперва попробую прописи.

Но и прописи меня не порадовали. Я ожидала, что они будут как в моем детстве. Сперва наклонные палочки, потом палочки с закругленным концом, петельки, кружочки, и только потом буквы. Здесь такой ерундой никто не озаботился. Алфавит с заглавными буквами, он же со строчными, страница слогов, и дальше сразу тексты в несколько предложений, нравоучительных — аж зубы сводит. Я даже пожалела местных детей, решив, что, когда будут свои, придумаю и сделаю для них нормальные прописи.