— Получилось! — завопила я.

Забыв обо всем, вскочила, кинулась на шею мужа. Он рассмеялся, подхватил меня за талию, закружил. Я взвизгнула, вцепившись в его плечи. Виктор остановился, все еще держа меня на руках, и я застыла, глядя в его глаза.

Я так и не поняла, кто из нас первый потянулся к другому. Вот его взгляд совсем рядом, вот я падаю в эти темные глаза, а вот губы настойчиво ласкают мои, спокойно, уверенно, словно он заранее знает, что я отвечу. И я ответила, пробуя на вкус его губы, вдыхая теплый запах рябиновки. Вот только воздуха перестало хватать слишком быстро.

Я отстранилась вздохнуть. Перед глазами все поплыло.

— Настя?!

Звон в ушах стал невыносимым, и я обмякла на руках у Виктора.

В нос шибанул резкий запах нашатырки. Вонь становилась все сильнее. Пришлось открыть глаза.

— Очнулась, касаточка!

Я вдохнула, закашлялась.

— Убери эту гадость!

Но Марья отступать не торопилась, снова сунула мне в лицо резной флакончик. Пришлось зажать нос и замотать головой.

— Убери, говорю, — прогнусавила я. — А то отберу и выкину.

— Вот теперь верю, что все хорошо. — Марья наконец отодвинулась, и я увидела за ней встревоженного Виктора.

— Я что, бухнулась в обморок?

Никогда не падала, даже на первых занятиях в операционных. Ну и редкая же пакость! И сам обморок, и нюхательные соли.

Похоже, в самом деле обморок. Совершенно не помню, как оказалась в кровати. Хорошо хоть одетой и поверх покрывала. Надо же, опасная штука магия, чуть что не так — и хлоп без чувств!

— Неси горячий кофе да подсласти посильнее, — велел Виктор.

— Какой кофе на ночь глядя, я же буду бродить, как тот медведь!

— Какой медведь? — в один голос спросили нянька и муж.

— Который в сентябре пил кофе.

Оба посмотрели на меня одинаково озадаченно. Я прикусила язык, запоздало сообразив, что анекдот про медведя, выпившего в сентябре кофе, здесь вряд ли слышали и рассказывать его сейчас не стоит.

— Так, дурацкая байка, — сказала я. Посмотрела на мужа. — Кофе у нас в любом случае нет…

— У меня есть. — Он вытащил из кармашка у пояса брюк плоский ключ, протянул Марье. — Это от сундука, возьми там кофе, свари Анастасии Павловне.

— Да вы что, барин, разве ж я посмею в ваших вещах шариться? А ну как пропадет что, век потом не отмоюсь!

Виктор поджал губы, но, прежде чем он успел что-то сказать, я вмешалась:

— Ночь на дворе. Если можно обойтись чаем с медом, давайте лучше им и обойдемся. Завтра рано вставать, и я не хочу полночи страдать от бессонницы.

— После магического истощения вы точно не будете страдать от бессонницы, — хмыкнул Виктор. — Хорошо, пусть будет чай. И меда не меньше четверти стакана.

Я открыла рот возмутиться, что это уже не чай, а сироп получится, но Виктор посмотрел на меня так, что я разом заткнулась. В самом деле, нашла о чем спорить! Если знающий человек говорит, что нужен сироп, — значит, сироп. Буду считать это лекарством вроде раствора электролитов или морковного супа при расстройстве желудка. Тоже ведь гадость редкостная.

— Еще принеси какой-нибудь еды, простой и сытной. Хоть сухариков.

Какие сухарики, только же пельмени ели! Но я вдруг поняла, что голодна, хотя желудок вроде и не пустой.

Марья вышла, я попыталась сесть — валяться при муже было неудобно, — но Виктор придержал меня за плечо.

— Лежите. Магическое истощение — очень неприятная штука. Мне нужно было остановить вас, прошу прощения.

— Перестаньте. — Я все же села. — Я не ребенок…

По лицу Виктора было видно, что как раз таки бестолковой и упрямой, как ребенок, он меня и считает.

— Лягте немедленно, иначе я привяжу вас к кровати!

Воистину, каждый понимает в меру своей испорченности, потому что прозвучало это очень… соблазнительно, я бы сказала.

— Поаккуратней с подобными угрозами, я ведь могу и поверить, — не удержалась я.

На скулах Виктора заиграл румянец.

— Не дразните меня, — очень мягко произнес он. — Если не хотите, чтобы я исполнил свою угрозу, и вовсе не для того, чтобы дать вам повод снова упасть в обморок.

Я залилась краской, вспомнив, когда именно умудрилась отключиться.

— Не буду. И простите меня за это недоразумение. Порядочным красавицам полагается пробудиться после поцелуя, а у меня вечно все не как у людей.

— Я тоже не похож на прекрасного принца, — улыбнулся он, и от бархатных ноток, проскользнувших в его голосе, у меня по коже пробежали мурашки. Виктор подошел ближе, погладил меня по щеке, и я едва удержалась, чтобы не прижаться к его ладони, как кошка. — И все же это было… многообещающе.

Я улыбнулась, не отводя взгляда от его глаз. Виктор заправил мне за ухо выбившуюся прядь. Помедлил, прежде чем отступить.

— Сейчас придет Марья с чаем. Выпейте его, поешьте, но не до тяжести в животе, и спите спокойно до утра.

Марья будто подслушивала — тут же отворила дверь, держа на ладони поднос со стаканом в подстаканнике и мисочкой овсяного печенья, которое она пекла регулярно. «Пока зубы свои, так похрустеть, а то совсем состарюсь, так только и вспоминать останется», — говаривала она.

— Спокойной ночи, Настя.

Я протянула Виктору руку, прежде чем сама поняла, что делаю. Муж склонился к ней, и снова от его прикосновения мурашки побежали по коже. Почему-то в его исполнении этот жест получался чуть ли не интимней поцелуя в губы. Может быть, я просто не привыкла, чтобы мне целовали руки.

— Спокойной ночи, — улыбнулась я.

— Давай-ка, касаточка, чайку пей да спи себе спокойно. Сундуки все собраны, мясо в печке томится, утром выну, бумагой обвяжу да банки сургучом поверх залью, как ты велела. Печатка твоя у меня…

А я и не задумывалась, что у Настеньки была собственная печать. Наверное, потому, что до сих пор я ни с кем не переписывалась и необходимости что-то запечатывать не было.

— Приложу к сургучу, чтобы все знали чье, и тебе верну — с собой не забудь, мало ли, кому писать придется.

— Спасибо.

— А то лучше сама в сундук положу, чтобы ты точно не забыла.

— Я сама. — Я улыбнулась ей. — Не трудись, нянюшка, сундук я уже закрыла, и ключ прибрала. Вместе же с тобой складывали.

А то дай ей волю, и напихает туда еще прозрачных платьев и пяток шляпок затолкает.

Марья поджала губы, будто поняла, о чем я думаю.

— Сама так сама.

Я откусила печенье, отхлебнула из стакана. Да уж, это не чай с медом, это мед с чаем.

— Вот с самого начала бы ты так, касаточка, — вдруг сказала Марья. — Чем горшки бросать да браниться, вспомнила бы, что ласковое теля двух маток сосет. А там, глядишь, и передумает аспид разводиться.

— Неужто он тебе люб стал? — удивилась я. — Сама же советовала на развод соглашаться. И сегодня то и дело… — Я не стала договаривать.

— Грех мне не люб, а развод — грех. Одно дело, когда он сам как баран уперся, что разводиться хочет, плетью обуха не перешибешь. Другое — сейчас. И деточек тебе надобно, только поломаться для приличия все равно полагается.

С этими словами она забрала у меня опустевшую кружку и скрылась за дверью.

Не знаю, во сколько поднялись Марья с Дуней и ложились ли они вообще, потому что, когда я встала, на кухне все было приготовлено. Завязанные пергаментной бумагой горшки с тушенкой остывали на лавке перед тем, как отправиться в погреб. Банки, в которых я собиралась выслать образцы для комиссии, залиты поверх бумаги сургучом, который, застыв окончательно, превратится в своего рода крышку. По центру красовался вензель из завитушек, означавших мои инициалы.

— Печать твоя на сундуке лежит, прибери, — сказала Марья, заметив, что я разглядываю банки.

— Да, спасибо.

Когда я вернулась, Марья складывала банки, обернутые в несколько слоев ткани, в ящик, заполненный соломой.

— Петя вчера сколотил, — пояснила она мне. — Сейчас соломы доложим, да он крышку и приколотит.