А.Н.Фрумкину П.А.Ребиндер рассказывал больше. По словам Я.К.Сыркина, он утверждал, что один из его предков участвовал в знаменитой битве на Чудском озере при Александре Невском. По поводу этого утверждения А.Н.Фрумкин с язвительностью спросил: «На чьей стороне он сражался?» В молодости П.А.Ребиндер подписывался обычно (на книгах) П. фон-Ребиндер, причем — по-немецки. Немецкий язык он знал вполне хорошо, еще лучше говорил по-французски, так как учился в гимназии во Франции. Однажды (по словам Я.К.Сыркина) Петр Александрович спросил у А.Н.Фрумкина: «Как вы думаете, как лучше мне подписываться: фон Ребиндер или просто Ребиндер?» На это Фрумкин ответил: «Не знаю, не знаю, Петр Александрович, я никогда не был в такой ситуации».
П.А.Ребиндер был весьма образованным и талантливым ученым, к тому же недюжинным организатором исследований, несмотря на, мягко выражаясь, недисциплинированность. Он всегда опаздывал на лекции и на заседания. Если вы договорились с ним о встрече, надо было терпеливо ждать, когда он придет. При этом он назначал одно и то же время для встречи с несколькими людьми. Поговорить с ним обстоятельно всегда было трудно. Когда я коротко познакомился с ним, я входил к нему во время его разговоров с разными людьми, вмешивался в разговор и попутно выяснял, что было нужно. Лекции он читал хорошо, правда, постоянно отвлекаясь на разные посторонние вопросы и отпуская по временам шуточки. Рассказывали мне, что однажды он, читая лекцию в каком-то техникуме, где его слушали молодые девочки, обратился к ним, рассыпаясь в комплиментах: «Вот, вы молодые, интересные и т. д…. не то что мы старики. У вас все впереди, а нам уже многого нельзя, особенно трех вещей, и все они начинаются с буквы „ж“ — жиры, жареное и женщины». Девочки были, говорят, довольны.
Впрочем, его любезности к женщинам всегда были даже трогательны. К.А.Путилов как-то говорил мне: у Петра Александровича две особенности, одна называется «пьеризм», другая «ребиндеризм». Что такое «пьеризм»? В молодости, как и все мы, он ездил на работу на трамвае. Другого транспорта тогда не было. Трамваи всегда были переполнены, и у задних дверей всегда висела группа пассажиров, державшихся друг за друга. Представьте себе, Петр Александрович подходит к трамваю и, наконец, получает возможность стать на ступеньку. И в это время вдруг какая-нибудь дама цепляется за него, пытаясь тоже встать на ступеньку. В этом случае он тотчас же отскакивает и говорит «Пожалуйста!», пропуская даму. Трамвай при этом отправляется без него. Это и есть «пьеризм». «Ребиндеризмом» же К.А.Путилов называл обычную картину, когда Петра Александровича окружали всегда десятки людей, прежде всего дамы и евреи, и поговорить с ним по важному делу бывало невозможно.
К чести П.А.Ребиндера надо сказать, что свою идею «понижения твердости» горных пород он разрабатывал упорно, несмотря на скептицизм многих ученых (в том числе В.А.Кистяковского) и даже некоторой части его окружения в лаборатории. Причиной такого отношения было то обстоятельство, что некоторые сотрудники П.А.Ребиндера в угоду ему получали сомнительные результаты опытов, которые хотелось получить. Особенно этим отличалась Н.А.Калиновская, которая весьма быстро доставляла «весьма подходящие» результаты. Скоро, однако, он понял, в чем дело, и опыты приходилось повторять и получать при этом совершенно иные результаты. На первой стадии разработки проблемы понижения твердости особенно перспективной считалась добавка в раствор сахара. Естественно, это вызывало серьезные возражения. Но однажды П.А.Ребиндер привез откуда-то с Украины, где также испытывались показатели твердости, высказывание одного рабочего-бурильщика: «Нам все равно, что добавлять в промывочную жидкость при бурении, хоть сахар, хоть варенье, лишь бы твердость понижалась».
При всем этом, в лабораториях П.А.Ребиндера, довольно многочисленных по составу сотрудников, имелось ядро действительно хорошо подготовленных и талантливых работников, дававших результаты на высоком научном уровне. Поэтому работать у П.А.Ребиндера было, в общем, приятно, тем более, что он никогда почти не вмешивался в ход и направление наших исследований и лишь на докладах и коллоквиумах высказывал свои мнения и рекомендации. Но чтобы пользоваться такими рекомендациями эффективно, надо было знать его манеры. Выступая по поводу какого-либо сообщения сотрудников или посторонних людей, П.А.Ребиндер начинал всегда с похвал, расхваливал докладчика, иногда даже сверх меры, потом постепенно переходил к критическим замечаниям, сначала мелким, а потом принципиальным; он часто не оставлял «камня на камне» от того, чем хотел похвалиться докладчик, особенно в части идей и гипотез.
В Институте и в лабораториях П.А.Ребиндера были несколько докторантов, среди них К.Ф.Жигач, П.И.Зубов, И.И.Сидришин (погиб на фронте в 1941 г.), что являлось благоприятным фактором в работе. Все мы были близки друг другу и постоянно обменивались мыслями и информацией о проделанной работе.
В человеческом отношении П.А.Ребиндер был добрым и доверчивым человеком. Он органически не мог делать какие-либо неприятности своим противникам и ограничивался в соответствующих случаях безразличным отношением к ним с соблюдением, однако, внешней любезности. У него было несколько «хобби». Главным из них была филателия, коллекционирование монет и книг. Он собирал марки в огромном количестве, и я не могу понять, когда он успевал их систематизировать, размещать в альбомы и т. д. Весь кабинет у него дома был завален альбомами с марками. Коллекционирование всегда у нас было связано со встречами со всякого рода спекулянтами, часто прохвостами. Насколько я знаю, Петр Александрович тратил много денег на покупку марок и никогда не торговался со спекулянтами. Он, однако, помогал нам, чем мог, в материальном отношении. Так, он устроил меня доцентом в Институт К.Либкнехта на Разгуляе.
Бывали у нас с ним и недоразумения, и размолвки. Основной их причиной было то, что я вел самостоятельную работу, фактически не связанную с его основным направлением исследований. Он хотел, чтобы все сотрудники работали на него, и поскольку по отношению ко мне это было невозможно, он часто не обращал на мою работу никакого внимания. Он не хотел, чтобы я оставался у него в лаборатории, занимая место, которое ему было нужно для сотрудников, работавших по его темам.
Когда я вернулся с фронта в конце 1944 г. и попросил восстановить меня в качестве заведующего лабораторией в его отделе, он воспротивился, мотивируя отказ недостатком места в Институте. Он упрекнул меня, что я добровольно отправился воевать, сказав, что я давно за эти годы выдвинулся бы и т. д. Только в результате использования мною прав демобилизованного с фронта он принужден был согласиться зачислить меня на работу, но в Институт не пустил, а дал мне место в университетской лаборатории коллоидной химии, которая была, конечно, перегружена, и работать пришлось в чрезвычайно стесненных условиях. Однако такое решение обернулось для меня вполне благоприятно, вскоре я стал профессором университета.
Вернемся к довоенному времени. В конце 1939 г. А.Н.Фрумкин был все же назначен директором КЭИНа. Он пригласил меня на должность зам. директора. К тому времени срок моей докторантуры истек, и я приступил к написанию диссертации. Хотя времени у меня недоставало, я под давлением с разных сторон в конце концов согласился на эту должность. Несомненно, для А.Н.Фрумкина я был не особенно приемлемым кандидатом на этот пост, однако в целях тонкой политики он пригласил меня как коренного КЭИНовца, чтобы создать впечатление преемственности власти. Несмотря на это, мы в общем работали достаточно дружно. Бывали, конечно, у нас и некоторые недоразумения. Так, приятель А.Н.Фрумкина, академик Ландау «сбыл» от себя одного из своих неудачных учеников, впоследствии члена-корреспондента и печально известного на весь мир В.Г.Левина19. Его надо было зачислить сотрудником Института. А.Н.Фрумкин настоятельно попросил меня подписать приказ о зачислении, объяснив мне, что ему не особенно удобно зачислять еврея. Я отказался, чувствуя, что тут что-то неладно. Это, естественно, вызвало недовольство директора.
