В служебных, не особенно обременительных занятиях и в примитивных развлечениях протекла моя кратковременная жизненная остановка в Тамбове. Она продолжалась с 16 сентября 1922 г. по середину февраля 1923 г.

Воспоминаний о Тамбове осталось мало. Пожалуй, вспоминается одна встреча. Однажды, собираясь на бал, я заметил, что мои сапоги не только сильно стоптаны, а скривились до неприличия. Они были выданы мне при окончании курсов. Так как нога у меня довольно велика (тогда я носил 45 номер), а сапог такого размера на складе не было, мне пришлось довольствоваться тогда сапогами значительно меньшего размера. Это и было причиной, что они скривились. К тому же они причиняли мне некоторые мучения. Итак, пришлось идти к сапожнику. Других сапог у меня не было, и я, разувшись у сапожника, сидел и, разговаривая с ним, ожидал, когда будет окончен ремонт.

Был уже вечер, и у сапожника в мастерской горела небольшая лампа. Вдруг открылась дверь и в помещение вошел мужик в изодранной одеже. Увидев меня в военной форме, он нерешительно остановился у дверей. Затем, спустя некоторое время он обратился к хозяину: «Иван, неужели ты меня не узнаешь?» — «Нет, не узнаю». — «Я же такой-то из деревни такой-то». Сапожник с любопытством посмотрел на него, но, видно, не решился в моем присутствии поздороваться с ним как следует. Причина этого выяснилась вскоре. Мужик что-то пристально смотрел на меня и вдруг сказал: «Товарищ, а ведь я вас знаю… Помните деревню Андреевку в позапрошлом году? Ведь я думал, что вы меня расстреляете! А вы направили меня в район». Потом он, помолчав, продолжал: «Я вам вечно благодарен, что вы спасли мне жизнь!».

На меня нахлынули воспоминания 1921 года. Я его совершенно не помнил и спросил, откуда он взялся. Он сообщил, что только сегодня его выпустили из тюрьмы, он был присужден к 10 годам заключения, но пришло распоряжение о помиловании. Только после этого разъяснения мой сапожник решился поздороваться со своим, как оказалось, родственником, но сделал это довольно холодно, опасаясь моего присутствия. Происшествие это мелкое, но у меня все как-то поднялось, вспомнилось недавнее прошлое, которое успело забыться.

В начале февраля 1923 г. в дивизию пришло распоряжение о переводе ее на «милиционную систему». В то время многие соединения стали «территориальными». В связи с этим значительно сократился штат постоянного личного состава. Были оставлены только те командиры и младшие командиры, которые обеспечивали проведение «территориальных сборов». Моя должность была упразднена, и я оказался за штатом. В середине февраля я был уже в Москве, явился к начхиму войск Московского военного округа на Всеволожском переулке и получил назначение в 17-ю с.д., в 51-й полк, который дислоцировался во Владимире.

Прежде чем попасть во Владимир, я должен был явиться к завхимобороной дивизии в Нижнем Новгороде. Я сел в поезд и к вечеру какого-то дня прибыл в Канавино, где был расположен Московский вокзал Нижнего. Народу на вокзале было много, и я решил переночевать на вокзале. Начхим дивизии В.Кукин, мой друг, жил в Тобольских казармах верстах в 12 от вокзала. Вечером нечего было думать добраться до него. К тому же у меня не было ни копейки денег даже на трамвай, который ходил только до Оки. Далее через реку надо было идти пешком по льду, затем по набережной и подняться в гору, мимо знаменитого в то время рынка «Балчуг», и таким образом добраться до центра города. Далее по Покровке надо было идти вверх до конца города и затем по полям (в то время) мимо кладбища добраться до Тобольских казарм.

В то время я знал об этой дороге только по рассказам и не представлял себе расстояний. К своему другу В.Кукину я должен был обязательно явиться, так как он был начальником химической службы 17 с.д., т. е. моим начальством по военно-химической линии.

Отправляться пешком в Тобольские казармы «на ночь глядя» не имело смысла, просто потому, что в незнакомом городе в темноте ориентироваться было трудно. И я решил поэтому переночевать на вокзале и уже «присмотрел» себе место на одной из лавок, где можно было отлично выспаться, тем более что здесь было сравнительно тепло. Только-только я расположился, раздался громкий голос какого-то железнодорожника, который попросил всех немедленно очистить помещение вокзала. Я был крайне удивлен, возникла перспектива провести ночь на морозе. Но мои протесты, как и протесты других пассажиров, были безрезультатными. Мне сказали: «Идите в ночлежный дом, он здесь недалеко».

Поняв, что с «властью на местах» ровно ничего не поделаешь, я отправился на розыски «ночлежки». Вскоре я был у входа в большое деревянное непрезентабельное здание с большой тесовой пристройкой-галереей, заменявшей сени. Не без интереса я вошел внутрь помещения и был сразу же потрясен и его обстановкой, и его обитателями. В огромной комнате, площадью более 50 кв. метров, почти все пространство было занято двухъярусными нарами. Только в середине между нарами оставалась свободной небольшая площадка, в центре которой стояла небольшая кирпичная печурка, и от нее тянулись железные трубы куда-то к стене. Печка была совершенно холодной. Между тем все стены комнаты были покрыты довольно толстым слоем льда, образовавшегося в результате дыхания обитателей, многие из которых, как оказалось, ежедневно или, лучше сказать, еженощно здесь ночевали. Холод в комнате был почти нестерпимым.

Но еще больше меня поразили обитатели этого удивительного убежища. Все они, очевидно, принадлежали к числу нищих, несчастных и бездомных людей. Многие из них были калеками безногими, хромыми и «убогими». Одеты они были в тряпье, на которое страшно было смотреть. Большая часть этой братии были женщины, увязанные платками и тряпками. Все тряслись от холода, жались друг к другу. Помещение слабо освещалось одной небольшой электрической лампочкой.

Я не без робости вошел, поздоровался. Все на меня посмотрели как-то странно, с явным удивлением. На мне была коричневого цвета шинель, на ремне был привязан наган. Все своими взглядами как бы выражали мысль: «куда тебя занесло в этот вертеп?». Но делать было нечего, я спросил, где можно расположиться, и мне указали нару внизу, свободную от постояльцев. Положив свой вещевой мешок (корзинка была сдана на хранение), я присел и тотчас почувствовал холод и тоску. Я робко спросил, почему не топят? и все наперебой стали мне объяснять, что нет дров, что заведующая (молодая женщина) не дает уже несколько дней ни одного полена. Я возразил: «Но ведь кругом доски, вон в галерее, они даже полуоторваны и ими очень хорошо можно топить». Какой-то тип спросил меня, разрешаю ли я оторвать плохо приколоченные доски и затопить печь? Я решительно ответил: «Чего же смотреть, так мы все замерзнем». И сам пошел посмотреть, нельзя ли действительно воспользоваться этими досками. За мной услужливо бросилось несколько сравнительно здоровых мужиков. Тотчас же были оторваны несколько досок, и через 5 минут в печке уже разгорался огонь. Вскоре прибежала заведующая ночлежкой, молодая женщина (наверное, еще девушка), и принялась ругаться по поводу разрушения здания. Ей тут же возразили, что действовали по приказу товарища военного. Заведующая взглянула на меня и не смогла ничего сказать мне в упрек, увидев у меня шпалу на петлице и наган сбоку. Она тотчас же сказала, зачем же ломать, пойдемте, я выдам вам немного дров. Скоро были принесены две довольно большие охапки дров, и печь весело загорелась. От нее тепло стало постепенно распространяться по комнате, и вскоре со стен потекли ручьи.

Все нищие, хромые, безногие и убогие сгрудились около печки, сев прямо на пол, разулись, протянули какие-то веревочки между нарами и прежде всего стали сушить портянки и греть у огня ноги. Видно, сильно намерзлись за день. Я же как инициатор топки печи несомненно был признан самым авторитетным человеком в компании, и все мои малейшие пожелания тотчас же стали выполняться. Вскоре в комнате стало достаточно тепло, и я даже разделся, очутившись в черной суконной гимнастерке, полученной мною еще при окончании командных курсов. Заведующая куда-то вышла, но вскоре возвратилась.