Приехав в Никольское в марте, я вместе с друзьями был озабочен стремлением как-либо поддержать семью. Мы нашли наконец работу — нанялись сбрасывать с крыш зданий снег. Платили нам немного, но все же это был заработок. На этой работе я научился курить. Мои товарищи Василий Прохоров и Иван Кириллов уже курили. Каждый час во время работы они делали перерыв для перекура, я же сидел и смотрел на них. Вскоре я, однако, соблазнился и вместе с ними стал вертеть козьи ножки и затягиваться махоркой. Сначала я побаивался, что о курении узнает отец, но вскоре, как-то само собой, мы стали курить вместе, деля скудные табачные запасы.

С наступлением весны мы получили работу в лесу на заготовках дров. Мы также работали втроем, выставляя в день 6–8 полусаженков дров. К сожалению, мы не умели как следует точить пилы, как настоящие пильщики. Да и кормежка была совершенно неважная, не соответствующая тяжелой работе и нашей молодости. Но мы тянулись. Поздней весной наша работа закончилась, и мы перешли на случайные заработки. Я плел корзины из ивовых прутьев и продавал их бабам в близлежащих деревнях. Вернее — выменивал на картошку. Это было некоторым подспорьем для бюджета семьи. Кроме того, мы затрачивали немало времени на ловлю голубей и грачей и, наконец, приучили отца и мать есть такие новые для них кушанья.

С наступлением лета в колонии началась эпидемия дизентерии и голодного тифа. Среди больных начался настоящий мор. Дизентерией болели и служащие. В нашей семье заболели все, кроме, пожалуй, меня, не брезговавшего грачиным супом. Брат Алексей перенес дизентерию и, едва выздоровев, заболел брюшным тифом. Заболела и умерла сестра Машенька. Труднее всего болел младший брат Павел. Болели отец и мать. Месяца два в нашей квартире был настоящий лазарет. Мне приходилось довольно туго. Самое страшное, что эти заболевания трагически отразились на всех много лет спустя.

Брат Алексей, перенесший два тяжелых заболевания, наконец, с трудом поправился. Он потерял способность даже расти и на остальную жизнь остался низкорослым. Он был очень способным и, несмотря на невзгоды и на то, что он был сыном попа и соответственно даже преследовался, он сделался видным работником торговли и работал в кооперации в Иванове. Но уже в 1925 г. последствия перенесенных болезней дали о себе знать. Он заболел раком и умер в Иванове в 1926 г. Мы с отцом похоронили его.

Брат Павел болел еще более тяжело. Одно время казалось, что уже никаких надежд вылечить его нет, но его выручила соседка — врач Марья Алексеевна. Она решила использовать последнее средство. Из своих запасов она принесла немного портвейна и влила его насильно Павлу. Помню, он заснул и, проснувшись, начал медленно поправляться. У него вылезли все волосы на голове, а потом он вновь стал учиться ходить. Несмотря на это, он через несколько лет «выровнялся» и казался здоровым парнем, много лет помогавшим отцу по хозяйству уже в Пречистой. Он далее приехал ко мне в Нижний Новгород, поступил учиться к квалифицированному стеклодуву по лабораторным приборам и стал крупным мастером-стеклодувом. В связи с этим он несколько увлекся водочкой. Он выучил своему мастерству много учеников, которые его любили. Но в пятидесятых годах он заболел раком — следствие перенесенных болезней, и умер.

Болела и сестра Татьяна и родители. Они буквально преодолели болезнь напряжением воли. В такое тяжелое время, почти без питания, они нашли силы, чтобы заботиться о семье, несмотря на болезнь. Теперь трудно представить себе, как было пережито это тяжелое время. Только во второй половине лета стало несколько легче. Появилась огородная зелень. Изредка удавалось достать крынку молока. Хлеба было очень мало. Вместо него приходилось употреблять «дуранду», то есть жмых, оставшийся после выжимки масла на маслобойках. Хорошо еще, если жмых был льняным. Не хватало соли. Я продолжал плести корзины из нечищеных ивовых прутьев для картошки и менял их на молодую картошку. Работа эта не тяжелая, но требовавшая много времени. Приходилось далеко ходить за прутьями. В августе-сентябре пришлось работать у мужиков — копать картошку. А попоздней мы с сестрой Татьяной ходили в уже опустошенные поля собирать оставшиеся после копки клубни. Таким путем удавалось иногда кое-чего набрать.

Голод продолжался и следующей зимой. Семья наша как-то втянулась в беспроглядную нужду, хотя делались попытки использовать все возможности для добычи пищи. Зимой 1918 г. большую часть времени я провел дома и занимался подшивкой валенок. Нужда была такой, что однажды с сестрой мы ходили в ближайшие деревни «сбирать». Сестра вместе с братом Алексеем ходили сбирать неоднократно. Тяжелое это занятие. Но что было делать? Мы были счастливы, если удавалось собрать несколько кусков хлеба и картошек.

Занятия в семинарии в 1917 г. начались лишь в октябре. Многие семинаристы приезжали в Кострому из дальних уездов и раньше, но, не дождавшись начала занятий, отправлялись обратно домой. Наконец, в октябре новым ректором протоиереем Владимирским было объявлено о начале занятий.

Собравшиеся ребята надеялись, что им удастся закончить четыре общеобразовательных класса, старшеклассники хотели получить свидетельство об окончании семинарии. Но их надеждам грозил провал. Первые занятия проходили вразброд и нерегулярно. Уроки посещали далеко не все наличные семинаристы. Особенно непопулярными стали уроки священного писания, древних языков и другие. Общежитие для казенных и полуказенных еще существовало, но кормежка в столовой была скудной и скоро вообще прекратилась. Возник вопрос о поисках заработков для пропитания. Ребята организовали хор, который пел в разных церквах. Но это не отражалось на положении большинства учеников. Они бесцельно бродили по городу. Чуть ли не каждый день на улицах и площадях города происходили митинги. Звучали речи ораторов: «Товарищи переплетчики…!».

В конце октября начались легкие заморозки, и вместе с ними возникло какое-то оживление в городе. На толкучке, на Сусанинской площади шла торговля, мена всяких вещей на продовольствие. Однажды в семинарии разнесся слух, что на толкучке торгуют водкой. Скоро выяснилось, что громят винные склады, полные запасов водки, которая была запрещена в начале войны. Уроки, особенно в старших классах, сразу потеряли значение, многие бросились на толкучку, и обнаружилась совершенно необычная картина. Множество пьяных, с четвертями водки под мышкой, бродили по площади с довольным видом. На бутылках наклейки с царскими орлами. Но вот откуда-то появились щеголеватые прапорщики и подпоручики со стеками в руках. Они подходили сзади к обладателям четвертей с водкой и ловко их разбивали стеками. Началась невероятная ругань, однако в драку лезть не решались, у офицеров сбоку висели наганы.

Наглядевшись на такого рода забавные сцены, я вернулся в семинарию. Здесь царило сильное оживление. То и дело с улицы вбегали веселые ребята с четвертными бутылями под мышками и с обычными бутылками, торчавшими из карманов. Все они быстро и деловито отправлялись на кухню, где уже шла грандиозная попойка с наскоро приготовленной закуской. Мы, так сказать, «пустые», на кухню не допускались. Через некоторое время в столовой появились совершенно пьяные старшеклассники. Другие ребята спешно одевались и исчезали куда-то. Вскоре и они возвращались нагруженные бутылями с водкой. Склад монопольки помещался недалеко, в одном из переулков Мшанской улицы. Пьянство, почти повальное, продолжалось «кресчендо».

Вечером в семинарии шло разгульное веселье. Такого мне никогда не удавалось видеть. Пьяных было, пожалуй, до двух сотен. Кто пел песни, кто пытался от избытка сил ломать мебель, другие боролись друг с другом. Кто-то играл на пианино чуть ли не ногами, издавая ужасный шум. Здоровенные ребята, соблюдая русские традиции, «куражились». Насмотревшись вдоволь на это разгулье, я отправился к вечеру в свой интернат.

На следующее утро я автоматически снова пришел в семинарию «на уроки». Но здесь царило нечто неописуемое. Многие уже успели «опохмелиться», и пьяное веселье продолжалось полным ходом. Начальство не показывало носа. Если в России умеют пить «неограниченно», то семинаристы были не последними «умельцами» в этом отношении.