Итак, в первые месяцы 1930 года я окончил университет, точнее, Нижегородский химико-технологический институт, преодолев значительные трудности в разных отношениях.

Шли последние месяцы моих студенческих лет. Множество занятий, обязанностей, служебных и общественных, разных забот было у меня в то время. Все дни были, что называется, «расписаны». То надо в лабораторию, то читать лекцию, то заседать где-либо. Трудно было вырваться в Пречистое к отцу. Только из писем я кое-что знал об их житье-бытье. Наладившаяся было в годы НЭПа их жизнь снова стала резко ухудшаться. В 1929 г. началась коллективизация, и на семью отца посыпались несчастия.

Я стал получать тревожные письма от отца, вдруг и они прекратились. В конце 1929 г. внезапно я получил письмо от матери, сообщившей, что отца посадили, в доме был произведен обыск, причем были изъяты разные книги, уже довольно редкие в то время. Был изъят и мой «похвальный лист», выданный мне после окончания церковноприходской школы, с портретами царей, довольно красиво сделанный, как мне тогда казалось.

Конечно, арест отца меня сильно встревожил, и я некоторое время, откровенно говоря, не знал, что предпринять. К тому же «захлестывали» дела. Мать, однако, все время писала, высказывая тревожные мысли. Она иногда вместе с братом Павлом ходила навестить отца, что далеко не всегда удавалось. Сидел он в лагере около Кинешмы, где-то за вокзалом. Было совершенно неизвестно, в чем его обвиняют и что ему может грозить. В то время все могло произойти, я это понимал, и это было совершенно грустно. Письма от матери становились все тревожнее и тревожнее. Она сообщала о различных слухах, о том, что отца вышлют в отдаленные места на много лет. Каким образом эти слухи доходили до нее, неизвестно. Втайне я, однако, имел слабую надежду, что все должно кончиться сравнительно благополучно. По своему «смиренному» характеру и крайней осторожности, наученный обстоятельствами тревожной жизни в те времена, отец просто не мог быть в чем-либо замешан. Но надежды надеждами, но надо было что-либо предпринимать. Я, как член Партии, должен был принять наиболее правильное решение. В январе-феврале 1930 г. я решил пойти в Краевую контрольную комиссию КПСС и прямо спросить, как я должен поступить в данном случае.

Помнится, после долгих колебаний я вошел в здание на углу площади Минина и Откоса, заявил о своем приходе и желании побеседовать с членами Краевой контрольной комиссии. После не долгого ожидания я вошел в кабинет. За столом сидел старик, видно, из бывших сормовских рабочих, который пригласил меня сесть и спросил, в чем дело. Я подробно рассказал о себе и своем отце, рассказал о его аресте и плачевном положении семьи и в заключение спросил, что я, как член Партии, должен делать в таких обстоятельствах. Старик оказался очень внимательным. Терпеливо выслушав мой довольно длинный рассказ, он сказал мне приблизительно следующее: «Что же ты хочешь предпринять? Кто бы ни был твой отец, он же тебя вскормил, воспитал, а ты хочешь его в таком тяжелом положении бросить? Поезжай, узнай, в чем дело. Уж если он действительно совершил преступление, не вступайся, но если его посадили случайно? Ты обязан вмешаться и помочь ему».

Я мог рассчитывать, особенно в то время, на уклончивый ответ и скажу, что был удивлен таким прямым и, как я тогда понимал, совершенно правильным ответом, указывавшим на мои обязанности по отношению к отцу. Позднее, в 30-х годах, я думаю, я не получил бы такого ответа. Впрочем, со мной разговаривал старик, умудренный опытом, что бы сказал более молодой? Во всяком случае, я вышел из Контрольной комиссии ободренным и уверенным в необходимости вмешаться в дело. Я решил поехать в Кинешму к прокурору.

В марте 1930 г. я сел в поезд и поехал в Кинешму. Я, помню, был одет в солдатскую шинель, на голове у меня была шапка-кубанка. Я разыскал прокурора и вошел к нему. Спросил о деле. Тот, вместо того, чтобы отнестись ко мне сочувственно, начал меня расспрашивать, кто я такой, чем занимаюсь и т. д. Я рассказал, что я студент, заканчивающий курс. Тогда прокурор, видно, недалекий человек, начал говорить, что я «пролез» обманным путем в студенты, что таких, как я, надо гнать из советских вузов, и в заключение сказал, что он не обязан мне давать справку по делу отца, что я не имею права обращаться к нему и т. д., и т. п. Выслушав все это, я рассвирепел. Пришлось сказать ему, что не народ для прокурора, а прокурор служит народу и обязан мне точно сказать, в чем дело. Я пригрозил ему, что сейчас же иду в райком партии и подам на него жалобу. Я наговорил ему, что я бывший военный-командир, участник гражданской войны, член партии и что если райком не откликнется на мою жалобу, я подам заявление повыше.

Такой решительный отпор, видимо, сразу смутил прокурора. Он сказал: «Почему же я сразу не сообщил ему, что я член партии?». После этого тяжелого разговора с руганью он примирительно сказал мне, что дела отца у него нет, оно в ОГПУ, и что он может показать мне лишь копию обвинительного заключения. Я попросил показать. На листке курительной бумаги был напечатан строка к строке без интервалов на плохой пишущей машинке второй или третий экземпляр обвинительного заключения. Несмотря на неразборчивость печати, я внимательно прочитал все. Речь шла об обвинении отца в произнесении проповедей в церкви с выпадами против советской власти, в связях с какими-то «кулаками» и т. п. Грамотность изложения заставляла желать много лучшего. Путано и длинно отец обвинялся в больших преступлениях, кажется, по 58 ст. кодекса.

Я спросил прокурора, что мне делать, чтобы опровергнуть все, что там написано, как совершенно невероятное. Прокурор пожал плечами и сказал, что все дело в ОГПУ. Мне пришлось разыскать это районное ОГПУ и предпринять попытку поговорить с возможно более высокопоставленным гепеушником.

После проволочки с получением пропуска я попал в неказистый кабинет. За столом сидел какой-то сравнительно молодой человек. Его стол был завален богослужебными книгами, видимо конфискованными в церквах. Некоторые книги были явно старинными. Молодой человек делал вид, что читал какую-то толстенную старинную книгу. Я, как специалист по церковнославянскому языку, предложил свои услуги в переводе текстов на русский язык. Видимо, он не ожидал от меня такого шага и отказался от моих услуг, хотя было видно, что он ровно ничего не понимал в текстах этих книг. Я рассказал тогда о себе, об отце и о деле. Молодой человек, видимо, понял мою просьбу и сказал мне, что дела отца у них нет. Все дела находятся в областном ОГПУ. Он сказал, что не знает об этом деле и его содержании и ничем мне помочь не может. Вероятно, он говорил правду.

Мне ничего не оставалось после этого разъяснения, как раскланяться и покинуть его. Выйдя из здания ОГПУ, я стал раздумывать, что же мне делать. Ехать к матери в Пречистое? Это займет немало времени, а дела в Нижнем немало. К тому же, что я могу сказать матери? Помириться с фактом? Такой ход был отвергнут. Я решил довести дело до максимально возможного конца. Надо попытаться попасть в ОГПУ в области и узнать, в чем же дело, и что может грозить отцу.

Итак, я сел в поезд и вскоре прибыл в Иваново. Я обошел довольно много улиц, когда, наконец, нашел здание ОГПУ, которое было довольно большим и располагалось на углу двух улиц с выходом на площадь. Походив несколько около здания, я, наконец, решился войти. В бюро пропусков я заявил, что хочу попасть на прием к Уполномоченному ОГПУ по Ивановской области. К моему удивлению, после звонка выдававшего пропуск военного я, получив пропуск, был приглашен в кабинет самого уполномоченного на втором этаже. В огромном кабинете, за большим столом сидел человек средних лет. На его петлицах было 4 ромба, следовательно, он был большой чин. Войдя, я был приглашен сесть и начал излагать свою просьбу. Я рассказал о себе и об отце, о посещении Контрольной комиссии в Нижнем. Не преминул я указать на характер отца, его запуганность и «смиренность». Высокое начальство, к моему удивлению, отнеслось к моей просьбе совершенно серьезно.