Где все эти ребята теперь? После 1922 г., когда мне еще раз удалось встретиться и даже пожить вместе несколько месяцев с ними, я об них ничего не слыхал.

В последние месяцы житья в Чижовском общежитии зимой 1919–1920 гг. почти все ребята, как и я, работали в различных учреждениях и приходили домой лишь после 4 часов и как могли веселились, несмотря на скудный паек и питание. Иногда, впрочем, нам везло. Однажды зимой 1919/20 г. мы откуда-то достали целый мешок ржаной муки и затеяли сами печь хлебы. Вспомнили, как это делали мамаши, и замесили. Показалось жидковато, добавили еще муки. Оказалось, что наша объемистая посудина мала для затеянного предприятия. Выручила нас пришедшая убирать наше общежитие тетя Настя. Обругав нас дураками и вдоволь поворчав, она замесила хлебы, и рано утром на другой день мы пировали на широкую ногу.

Служба в ГОСКОНе давала мне хотя и небольшой, но все же заработок. Я даже несколько приоделся. Купил себе поношенный ватный пиджачок серого сукна и в нем щеголял, с ним же пошел в армию. Зимой я даже купил себе (первые в жизни) штиблеты, чем был очень доволен.

Так быстро мчалась жизнь. Днем в ГОСКОНе, вечером в техникуме. По воскресеньям мы отдыхали, гуляли по городу. Казалось, что никаких грозовых облаков на горизонте нет.

Но вдруг разразилась гроза и вся моя «налаженная жизнь» закончилась. Я очутился перед совершенно неведомым будущим. Пришлось расстаться с Костромой и, как оказалось, почти навсегда.

В начале марта 1920 г. я чувствовал себя достаточно опытным и вполне сознающим ответственность помощником контролера Государственного контроля, только что преобразованного в Рабоче-крестьянскую инспекцию. Я уверенно выполнял свои обязанности. С грехом пополам продолжалась учеба в техникуме. Жизнь текла размеренно своим чередом и казалось, что вот-вот условия жизни постепенно улучшатся и будет совсем хорошо.

Отец в это время, уже проживший несколько месяцев после переезда на новом месте в селе Пречистое в 17 верстах от Судиславля, заканчивал с семьей первую тяжелейшую зиму на новом месте. Правда, уже безвыходного голода семья не испытывала, в деревне все же можно было выпросить немного продуктов на день и даже на недельку.

Около 10 марта 1920 г. установившийся порядок жизни был внезапно прерван. В Костроме на заборах и на витринах появилось объявление: «Да здравствует 1901 год в рядах Красной Армии!» Это объявление означало неожиданный призыв в армию. Мне только что стукнуло 18 лет и имелись надежды, что наш призыв состоится только через год, когда я как студент старшего курса буду иметь право на отсрочку. В марте 1920 г. надежд на отсрочку не было никаких. Да и какие надежды? Шла гражданская война. Порой было даже неясно, чья возьмет. Вокруг Москвы оставалось уж не так много места, все кругом было занято белыми деникинцами, врангелевцами, колчаковцами и другими прочими. Пришло для меня время завершать костромское житье и отправляться в необъятные просторы России в полнейшую неизвестность. Прежде всего, сходил за Костромку к тетке Авдотье. Она не без юмора комментировала события гражданской войны, ругала «Стульчака» (Колчака) и прочих. Поплакала, по своей доброте, когда узнала, что меня призывают в армию.

Отпросился в отпуск в Гос. РКП, сбегал за 60 верст в Пречистое повидать мать, отца и семью. Посмотрел на их в общем полудикую жизнь в полухолодной избе, освещавшейся по вечерам лучиной. Попрощался. Было страшно грустно, как будто прощался навсегда.

Сейчас я не помню уже процедуру призыва в Военкомате, кажется, ничего примечательного, что можно было бы запомнить, не было; все дело свелось к занесению в списки. Потом построили, дали указания, когда явиться на отправку. Вместе со мной были призваны некоторые ребята из нашего Чижовского общежития. Помню Петра Скороходова, были и другие.

Недавно я обнаружил в своих старых бумагах сохранившийся каким-то чудом призывной листок на желтой бумажке. Истершийся от времени, он сохранил лишь немногие данные. Датирован он 23 марта 1920 г. Далее стоят загадочные цифры: 28/28. Далее — «по списку — 46», «категория №…» (дальше неразборчиво), «Фамилия Фигуровский. Куда назначен: в Москву. Часть войск 5 зап. Полк». На обороте, кроме того, надпись: «Пропуск» и неразборчивая подпись.

На другой день после призыва уже была отправка. У дороги через Волгу стояла толпа народа. Многие плакали, женщины даже «ревели». В толпе провожающих стояла и моя мать. Она пришла за 60 верст проводить, но ничего в дорогу дать мне не могла, кроме полотенца с кружевами и куска хлеба. У них у самих в то время ровно ничего не было. Она благословила меня и обняла на прощанье.

Сколько раз после этих проводов мне приходилось уезжать с насиженных мест и часто в полную неизвестность? Десятки раз я отправлялся, то на фронт, то в лагери, то в командировки. Но никто меня уже не провожал так, как мать в 1920 г. Было так невыносимо грустно, что с тех пор я не люблю, чтобы меня провожали, стараюсь избежать проводов или, по крайней мере, сократить до мигов время для провожания.

Нас построили, но «нестройной» толпой мы отправились через Волгу на вокзал. Там нас разместили по вагонам. Это были не обычные для перевозок солдат «телячьи вагоны», а пассажирские, как тогда называли — вагоны 4-го класса. Я впервые ехал в Москву и, конечно, с любопытством наблюдал за дорогой, особенно на станциях, о которых до того времени лишь слыхал (Космынино, Нерехта, Ярославль и пр.). Впрочем, мое любопытство было разочаровано. Ничего примечательного на дороге и на станциях. К тому же на каждой станции наш поезд загоняли на самый дальний путь, откуда ничего интересного не было видно. Помню, мне очень хотелось есть. Кусок хлеба, который у меня был, был съеден почти немедленно, к утру второго дня пути. Если бы не Петька Скороходов, заботливая мать которого (имевшая неизмеримо большие возможности по сравнению с моей матерью) снабдила его гораздо основательнее, я, пожалуй, пропал бы с голоду.

От Костромы до Москвы и езды-то всего 8-10 часов, но в то время мы ехали трое суток. Стояли где-то безнадежно долго. Но вот, наконец, подмосковные места. Радонеж. Бывалые люди рассказывают о Троице-Сергиевой лавре. Все ближе и ближе Москва. И вот мы встали где-то далеко, откуда никаких признаков Москвы не было заметно. Долго сидели и ждали. Наконец, нам скомандовали: «Выходи!».

Нацепив на одно плечо свои тощенькие мешочки с веревками вместо наплечников, мы отправились по железнодорожным путям по направлению к Ярославскому вокзалу. И вот первое впечатление о Москве. Какая-то, еще сравнительно молодая женщина обратилась ко мне, солигаличанину с вологодским выговором на «о», с просьбой: «Памагите, пажалуйста, паднять картошку!». Она куда-то ездила и привезла, наверное, пуда два картошки в мешке, который она поставила на землю для передышки. Услышав такое явное аканье впервые в жизни, я, при всем своем грустном состоянии, рассмеялся, а потом уже взвалил ей на плечи ее мешок.

Наконец, Ярославский вокзал. Нас выстроили и «погнали» (как тогда выражались почти все о солдатах и арестантах), как оказалось, в «Спасские казармы» (в дальнейшем их называли «Перекопскими», теперь их уже не существует и даже конюшни снесли и на их месте стоят новые здания). До казарм было не особенно далеко, скоро мы пришли к воротам казарм, у которых стояло двое часовых.

Нас разместили на втором этаже в большой комнате казармы, окнами выходившей в переулок Сухаревской площади. Из окон была довольно хорошо видна часть Сухаревской площади с ее знаменитым в то время Сухаревским рынком. Я стал красноармейцем 2-й роты, Пулеметного взвода 5-го запасного стрелкового полка.

Первую служебную книжку красноармейца я заполнил сам 16 апреля 1920 г. В то время я уже был красноармейцем 7-й роты 2-го взвода («Что рота на взводы разделяется, в этом никто не сомневается», К.Прутков). На обороте книжки какие-то странные штампы с датами 29.III и 24.IV.20. Может быть, это осмотры врача, связанные с контролем по поводу возможных венерических заболеваний? Поступление на службу по призыву обозначено 23 марта 1920 г. 30 марта я был зачислен красноармейцем в 5-й зап. полк (Приказ 93. 16). В дальнейшем переведен в 7-ю роту (Приказ 138. 30).