Вот что пишет в своих воспоминаниях Маршал Советского Союза А.М.Василевский («Дело моей жизни». Москва, 1974) — костромич, попович по происхождению, учившийся в Кинешемском духовном училище и в Костромской духовной семинарии: «Детство мое прошло в постоянной нужде, в труде ради хлеба насущного» (стр. 8) и далее: «Скудного отцовского жалованья не хватало даже на самые насущные нужды многодетной семьи. Все мы от мала до велика трудились в огороде и в поле… Наша семья не была исключением: еще беднее жили крестьяне окрестных деревень…» (стр. 9). Но А.М.Василевский (которого я помню молодым прапорщиком)⁹ был поповичем!

Да, действительно тяжела и ужасна была жизнь бедняков в те времена!

Я родился 11 ноября старого стиля 1901 г. в городе Солигаличе Костромской губернии. Я был вторым ребенком в семье А.И.Фигуровского и Л.П.Фигуровской (Сынковской). Старший мой брат Митенька незадолго до моего рождения умер от скарлатины. Поэтому, вероятно, со времени, как я сам себя помню, больше всего боялись, чтобы я, а также мои братья и сестры не заразились скарлатиной.

Отец и мать занимали в Солигаличе небольшую казенную квартиру в нижнем этаже так называемого «Соборного дома». Хотя я в этой квартире не бывал с 1915 г. (недавно, в 1970 г., я посетил ее), я прекрасно помню и ее расположение и обстановку.

Соборный дом — это большой деревянный двухэтажный четырехквартирный дом постройки конца XIX в. Две квартиры (верх и низ) были побольше (для священников), две другие — поменьше. В одной из меньших квартир внизу была квартира отца. Над нами жил соборный дьякон П.А.Вознесенский, женатый на сестре матери — Марии Павловне.

Духовенство в старое время отличалось многосемейностью. Поэтому соборный дом был полон детей. В нашей семье после меня родилась сестра Татьяна (1904), затем — брат Алексей, потом — сестра Мария, затем — брат Павел. В дальнейшем, уже в Никольском — брат Александр. Вверху у дяди Павла было столько же детей (см. выше). У протопопа Иосифа Смирнова было также много детей — Леонид Иосифович (впоследствии профессор-медик в Харькове), Сергей (учитель) и дочери — Анна, Елизавета, Мария — все старше нас. Моими сверстниками были Николай, Наталья и Серафим Смирновы. Кстати скажу, что все они после трагической смерти отца Иосифа давно перемерли. Последней умерла в 1977 г. Наталья Иосифовна — врач, где-то в Донбассе, которую я не видел с 1915 г. Но под конец ее жизни узнал о ее существовании на заседании Ученого совета в МГУ от одного из коллег, и переписывался с нею.

У другого священника — Н.Солодовского были две девочки. Одну из них, помню, звали Ниной.

Вся эта орава росла вместе и вместе мы нередко играли, ходили в лес за ягодами и грибами, ловили рыбу. В зимние месяцы к детям, живущим в Соборном доме, прибавлялись квартиранты — ученики духовного училища.

Квартира, в которой жил отец с семьей, состояла из трех комнат, сеней и кухни. Самая большая комната называлась «залом», затем шла небольшая спальня и «чайная» комната. Через дверь около «чайной» можно было попасть в обширные сени и через них в кухню с русской печкой. Общая площадь квартиры (без сеней и кухни) не превышала 40 кв. метров.

«Зало» — самая большая комната в 20–25 кв. метров площадью. У входа направо стояли два березовых грубой работы стула. Над ними висели дешевые, но прочные часы с гирями, отбивающие часы. Как я впоследствии выяснил, часть колесиков этих часов были деревянными. Как ни ломали эти часы — отец, который в них не разбирался, пытаясь их пустить в ход при остановках, ни я, интересовавшийся с детства их устройством и также пытавшийся их ремонтировать, ни мать, навешивавшая на гири тяжелые замки, как ни загаживали эти часы тараканы, поселившиеся в них у Пречистой и в Доронже, часы эти уцелели и работают до сих пор в дер. Платково у моего племянника Алексея — умельца по механической части. Таким образом они ходят уже более 80 лет.

Слева от часов висела олеография в рамке без стекла, изображавшая охотника с рогатиной и стоящего против него разъяренного огромного медведя. Еще дальше у стены стоял комод, покрытый салфеткой, отороченной кружевами. На комоде стояла шкатулка — предмет моего особого детского любопытства. В шкатулке мать хранила надушенные (духовым мылом) носовые платки и разные безделушки. Над шкатулкой висело маленькое зеркало в рамке. Тут же висели две фотографии в рамках за стеклом. Одна из них (в копии) сохранилась. На второй фотографии были изображены дядья моей матери, мне неизвестные. Кроме того, висела фотография отца и матери после свадьбы. Далее по стене за комодом стояли стулья.

Передняя стена залы (по фасаду здания) имела три окна. Здесь стояли стол и стулья, на подоконниках иногда было несколько цветков. В левом углу располагалась божница. В киоте центральной иконы по бокам стояли венчальные свечи с бантиками. Около икон на полу стояла кадка с розаном и еще какое-то ползучее растение с разрезными большими листьями.

Третья стена залы, выходившая во двор, имела два окна. Одно из них было почти рядом с калиткой. Между окнами висел портрет Александра III, а в левом углу стояла горка — стеклянный шкаф кустарной работы, в горке стояли старинные чайные чашки, чайница, лежали ложки и всякие коробочки с иголками, нитками, пуговицами и прочее.

Наконец, четвертая стена была занята печкой, топившейся из коридора.

Смежной с залой комнатой была спальня — небольшая продолговатая комната, в которой справа стояла кровать матери. Отец спал в коридоре перед входом в залу.

Вспоминаются мне какие-то отрывочные видения, когда мне было, вероятно, всего лишь года три. Вот мне купили детскую кроватку, выкрашенную в синий цвет. Бока кроватки закрыты веревочной сеткой, висевшей на железных прутах. В этой кроватке я мог стоять и даже передвигаться, но не мог вылезти из ней и на некоторое время мог оставаться без надзора. Кровать стояла в «чайной» — небольшой комнатке с лежанкой. Однако чай здесь пили лишь зимой. Летом отец — большой любитель чая — переносил чайный стол в сени, против двери в кухню и здесь пил чай «на холодке» в свое удовольствие. Когда же появились братья и сестры, чай обычно пили на кухне. Так что «Чайная» в дальнейшем не отвечала своему названию.

В раннем детстве меня почему-то тянуло «грызть» кирпичи. Оставленный один на полу, я подползал к лежанке и «вгрызался» в нижние кирпичи. Вероятно, это тяготение было связано с самозащитой организма от глистов. Выгрызенная мною ямка на лежанке была заметной еще в 1915 г.

Самые ранние воспоминания детства отрывочны. Помню, сижу я на коленях у матери у окна. Мать напевает песенку. Зимнее время, вторая половина дня. Перед окном — большая площадь, занесенная снегом. Я смотрю в окно, меня привлекает яркий солнечный блик на окне дома Мичурина. Кажется, стекла в нижних окнах дома — золотые и блестят на солнце.

Помню, однажды мать за что-то рассердилась на меня и ударила меня полотенцем, которое она подшивала. У меня случайно подвернулся палец, и стало больно. Я разревелся и тем самым привел ее в большое смущение, она долго меня утешала.

Вспоминаю также чаепитие отца. В сенях, против кухонной двери стоял стол. На грубой скатерти, на круглом медном подносе стоит старинный самовар, сделанный, вероятно, еще в начале XIX столетия. Мать рассказывала, что этот самовар принадлежал чуть ли не прабабушке, жившей в Корцове. Он был куплен не для собственных потребностей, а для того, чтобы поить чаем проезжавших через село купцов и чиновников. Было это, вероятно, в эпоху нашествия Наполеона. И вот через несколько поколений этот самовар попал в «приданое» моей матери. Самовар имел красиво выгнутые медные ручки наподобие амфоры.

На самоваре на конфорке стоит чайник с заваркой. Пар из самовара идет вовсю до потолка. Отец в белой полотняной рубахе, совершенно мокрый, пьет из блюдечка. Перед ним маленькое блюдце, на нем кучка мелко наколотого сахара, иногда — варенья или пенок от варенья, когда мать его варила. Пил чай отец «вприкуску». Мать чай особенно не любила и выпивала в те годы одну-две чашки уже после того, как самовар остывал, и чай в чайнике утрачивал свой цвет. Таким образом, отец пил чай в одиночку.