Среди моих товарищей-курсантов у меня было несколько настоящих друзей. Но все были в общем прекрасные ребята. Дружба в эти годы завязывается сама собой, и все мы были, что называется, связаны дружбой и расставались после окончания курсов не без искреннего сожаления. Мое место в спальне было рядом с еврейчиком из города Рогачева Монькой Иохиным, поэтому я разговаривал с ним чаще, чем с другими, по вечерам. Он был искренний парень, но странный и, может быть, это обстоятельство и привлекало к нему. Он, например, упорно занимался волевым самовоспитанием: курил месяц-два, а потом бросал на месяц, после чего снова закуривал. В идейном отношении, как ни странно, он увлекался толстовством, но избегал «выкладывать» мне подробности и детали своего «вероисповедания». Впоследствии, окончив Командные курсы, он некоторое время служил в частях и вдруг подал рапорт с отказом от службы по своим убеждениям. В армии всякое бывает, но этот случай, когда толстовцем оказался командир, притом еврей, был исключительным, и он попал под суд, кажется, в 1922 г. По странному стечению обстоятельств мне пришлось быть на заседании Трибунала Московского военного округа на Арбате, на котором разбиралось его дело. Суда же я не помню, но помню, что на этом заседании присутствовали видные тогдашние толстовцы и среди них известный секретарь самого Л.Н.Толстого Чертков¹³. С ним я познакомился и получил от него в подарок потрепанную книжку Л.Н.Толстого «Так что же нам делать?». Суд осудил поведение М.Иохина, но, кажется, наказания ему не было назначено. После суда Иохин уехал в Ивановскую область и здесь вместе с какими-то своими единомышленниками стал печником и вообще работал на черной работе. После 1922 г. он «канул в Лету» в моей памяти.

Были у меня, конечно, и другие близкие друзья. Вот и теперь еще я изредка встречаюсь со своим старым другом генерал-полковником в отставке Николаем Никифоровичем Нагорным. Когда-то мы с ним делились своими юношескими мечтами. Но после Командных курсов наши дороги разошлись, и встреча состоялась спустя лишь 50 лет после разлуки!

Большей части моих товарищей по Командным курсам давно уже нет в живых. Кто умер, кто погиб во время Отечественной войны. Только двое известны мне теперь (1974): Н.Н.Нагорный и Д.М.Скворчевский¹⁴, оба старики (о Скворчевском я уже говорил выше). Вот вспоминаю Серегу Кукушкина, славного, веселого и остроумного парня. Где он? Вот передо мною в памяти В.Гаврилов, также замечательный парень, веселый и остроумный. Впоследствии он стал генералом и погиб, что называется, «по-генеральски». Когда у него возник сердечный припадок (инфаркт миокарда), и скорая помощь привезла его в госпиталь, он категорически отказался от носилок и пошел самостоятельно по небольшой лестнице в госпиталь. На этой лестнице он и скончался. Были среди нас и более взрослые люди. Вот курсант венгерец Виктор Пешти, прошедший солдатом 1-ю мировую войну в австрийской армии. Он попал в плен и в начале революции стал коммунистом. Помню, он был несколько болен и бредил по ночам. Однажды мы слышали произнесенную им во сне зажигательную речь по-немецки, видимо, он обратился с нею к своим товарищам венгерцам. Вот передо мною солидный по привычкам Петр Петрович Ипатов, в последние годы бывший ректором Сельскохозяйственного института в Красноярске. Жив ли он теперь, не знаю¹⁵. Вот Костя Курицын из Тотьмы, мужичок по духу и по уровню грамотности того времени, Анатолий и Алексей Козловы, Николай Широкий. Смотрю я на выпускную фотокарточку и с грустью вспоминаю молодость. Хорошие были ребята, добрые друзья.

Будучи курсантами, мы занимались в течение зимы и весны 1920/21 гг., помимо служебных, и другими делами. Помню, перетаскали на руках к себе на Курсы огромную и, вероятно, интересную библиотеку бывшего Московского Коммерческого института (теперь Институт иностранных языков на Остоженке). Я как студент-электротехник почему-то прослыл за монтера. Зимой в московских квартирах было из рук вон холодно и жители, естественно, делали самодельные электронагревательные приборы. От этого перегорали предохранители, давно замененные самими жителями на «жучки». Часто сгорала «фаза», и свет тух в больших многоэтажных домах. Монтеров не было, и жители приходили к комиссару и просили прислать монтера. Тогда вызывался я и мне приказывалось починить свет. Не всегда это было легкое дело, но я справлялся.

Общались ли мы в 1920 г. с девочками? Да, иногда мы ходили в гости к знакомым студенткам (из Рогачева) на Скатертном переулке. Но серьезных ухаживаний, конечно, не было. Авиновицкий воспитывал нас и в этом отношении «как следует».

Холодные зимние дни постепенно сменились теплыми. И в классах, и в спальнях стало теплее. 1 Мая 1921 г. была Пасха. Я вспоминаю ее по двум случаям. Во-первых, на утренней поверке 1 Мая командир взвода Васильев (несимпатичный) после поверки решил выступить перед нами с речью и поздравить нас с 1 Мая. В ответ на эту речь кто-то из ребят крикнул: «Христос воскресе!» (в этот день была Пасха, которую в те годы еще помнили). Васильев был в полном недоумении. Он страшно разозлился на нас и тотчас же побежал докладывать о происшествии комиссару. Назрел крупный скандал. Чем бы все кончилось, неизвестно, но, на наше счастье или несчастье, на другой день, когда только что собрались разбирать эту выходку, в Школу (в 1921 г. наши курсы стали называться Военно-химические курсы комсостава РККА при Высшей военно-химической школе) пришел приказ, который полностью нарушил наше в общем мирное житие.

Накануне же Пасхи (1 Мая) нас вечером отпустили гулять. Мы, пошли, естественно, в Храм Христа-Спасителя смотреть, как служит пасхальную службу патриарх Тихон. Я видывал немало торжественных богослужений. Но, конечно, посмотреть на патриарха, да еще в пасхальной службе, было небезынтересно. Скажу кстати, глупо было сделано, когда сломали знаменитый Храм Христа-Спасителя, построенный на народные пожертвования. Это было преступление глупцов.

Итак, 2-го мая на курсах возникли слухи, что получен некий секретный приказ и что мы куда-то выезжаем. О серьезности этого приказа можно было судить по тому, что пасхальная выходка с поздравлением Васильеву была как-то забыта, хотя лишь накануне о ней говорили все. Мы, однако, вели себя, как и положено военным, не трепались попусту, позволяя себе только передавать, что нового слышали. 3-го мая, хотя и шли занятия, они как-то не ладились. Наконец, нам объявили, что мы срочно отправляемся в «Особый курсантский лагерный сбор в Тамбовскую губернию». Мы, естественно, хорошо знали об антоновщине и о Тамбовском восстании. Но мы не понимали, собственно, ни того, какая именно война происходит в Тамбовской губернии с антоновцами, ни, тем более, того, что же из себя представляет «особый лагерный сбор». Нам казалось, что, судя по названию, наш курсантский отряд, как и отряды других многочисленных командных курсов, соберутся в Тамбовской губернии вместе в красивом уголке и организуют большой летний лагерь наподобие Ходынского и мы проведем там лето, продолжая военное обучение. Действительность опрокинула все наши даже самые худые догадки. Наш курсантский отряд был сформирован из 50 примерно молодых курсантов-студентов. Я сейчас уже не припомню фамилии командира отряда, но хорошо помню, что с нами был Александр Федорович Яковлев — симпатичный преподаватель военно-химического дела, особенно противохимической защиты. Этот А.Ф.Яковлев впоследствии (1926–1927 гг.) был одним из заместителей начальника Главного военно-химического управления (ГВХУ) Я.М.Фишмана¹⁶.

Вечером 3-го мая (1921 г.) нам выдали обмундирование, летнее, очень плохого качества, но хорошо сшитое для курсантов. На следующее утро нас выстроили во дворе со знаменем курсов и с речью к нам обратился сам Смысловский. Он призывал нас держаться примерно и в бою, и в учебе. Помню, он сказал в заключение: «Мы не надеемся, а уверены, что вы будете высоко держать знамя Военно-химических курсов и честь курсантов военных химиков». Что-то говорил нам и Я.Л.Авиновицкий.