Вспоминается один анекдот с академиком Н.С.Курнаковым. На одно из заседаний Московского отделения Менделеевского химического общества он был приглашен. Н.С.Курнаков пришел с некоторым опозданием и стал разыскивать, где происходит заседание. Помещения Общества и Университета находились в помещении с общим подъездом. Через тот же подъезд проходили и в другие учреждения, размещавшиеся тут же, в частности, в Комитет профсоюза шоферов. Н.С.Курнаков не знал, куда идти, и случайно открыл дверь в комнату профсоюза. Там шло заседание. Он решил, что попал именно туда, куда нужно, скромно вошел и сел на задней скамейке. Обсуждался вопрос об экономии бензина и Николай Семенович с видимым интересом слушал выступления. Наконец, он поднял руку и попросил слова. Ему, конечно, дали, не зная, кто он. Но Н.С.Курнаков говорил здорово и даже со знанием дела. Шофера говорили: «Вот силен старик, видно, он не меньше 40 лет ездил на машине, так здорово все знает!». Оба заседания скоро закончились почти одновременно, и, выходя из помещения, мы встретили Н.С.Курнакова. Мы, конечно, спросили его, почему он пришел так поздно. Он же с удивлением заявил, что он был на заседании и выступил с речью. Как же вы не видели?

Итак, я, как и ранее, был перегружен разными обязанностями и «разрывался» на части. В начале 1939 г. я был назначен членом редколлегии «Акта физико-химика» на английском и немецком языках. Столкнувшись с оценками статей, написанных на иностранных языках, я понял, насколько ученым нужны иностранные языки. Поэтому я занимался немецким языком с учительницей. О работе над диссертацией я уже говорил.

В сентябре 1939 г. я внезапно был призван в Красную Армию и был назначен старшим помощником Начальника химической службы 5 с.к. в район Великие Луки, Идрица, Себеж. Пришлось вновь привыкать к службе. Призыв в армию был неожиданным, к тому же не было известно, временно или навсегда я был призван. Но я прослужил лишь несколько больше месяца, побывал на Псковщине, посмотрел на Белоруссию. Произошла какая-то реорганизация с упразднением моей должности, и я был так же внезапно, как призван, уволен в запас 15 ноября 1939 г., как раз накануне финской войны. Мне крупно повезло.

По возвращении в Москву я вновь окунулся в работу и по должности зам. директора (А.Н.Фрумкина), и в Университете Зелинского, в лаборатории, писании диссертации и т. д. В те времена мне все давалось сравнительно легко.

Надо сказать, что предвоенные годы были очень тяжелыми. Производилось много арестов среди ученых. Начались неизбежные в такой ситуации доносы и всякие подобные явления. Утром говорилось, кого арестовали прошлой ночью. На партсобраниях прорабатывали репрессированных. Наша парторганизация в эти месяцы не избежала весьма неприятных действий и событий. Секретарем Партбюро был у нас некто Н.С.Смирнов (выше упоминавшийся в связи с избранием П.А.Ребиндера в академики). Это был хитрый и неприятный человек, для которого было удовольствием уличить товарищей в том, что у них сидят родственники и пр., и под этим предлогом пытаться исключить того-то из партии. Исключения из партии и выговоры сыпались один за другим. Попало моему другу Кузьме Фомичу Жигачу и нескольким другим. Вскоре стал очевиден злостный характер придирок Смирнова, и мы стали совещаться, как бы от него освободиться. Мой друг П.И.Зубов был, пожалуй, опытнее других в подобных ситуациях, и под его руководством мы решили проучить самого Смирнова. Как-то случайно мы узнали, что у него в Ярославле есть сестра, которую будто бы исключили из партии. На очередном партсобрании мы подняли этот вопрос и предложили Смирнову подать заявление об этом инциденте. Через два дня мы вновь собрались и решили освободить Смирнова от обязанностей секретаря Партбюро. Только после этого вакханалия с проработками на каждом собрании членов партии закончилась.

Смирнов особенно настойчиво, но очень осторожно по разным причинам подкапывался и под меня. В 1938 г., как уже говорилось, отец сидел, но по суду был полностью оправдан и отпущен домой. Он после этого жил несколько ближе к Кинешме в селе Дмитрий Солунский (по Колшевскому тракту). Жизнь семьи протекала здесь немного спокойнее, хотя и беднее. Я не бывал у отца несколько лет по разным причинам неотложного характера. Однако Смирнову показался достаточным для привлечения меня к партийной ответственности уже тот факт, что я, может быть, переписываюсь с отцом. И вот тайно был командирован к отцу для проверки наших с ним отношений член партии Е.И.Гурович (бывший ученый секретарь). Гурович действительно ездил к отцу, разыскивал его, был у него дома, пил чай и побеседовал. Отец не знал, что он был еврей, и, наученный горьким опытом, принял его приветливо, хотя и с некоторым осторожным страхом. Двухчасовой разговор выяснил все. Возвратившись, Гурович не мог представить никаких криминальных данных обо мне. Впрочем, как раз во время этой поездки мы сняли Смирнова с должности секретаря, и дело само собой закрылось, вызвав веселый смех у ребят, когда те узнали о командировке Гуровича.

Наступивший 1941 г. я встретил в сравнительно спокойной обстановке, занятый обычными делами, зам. директорством в двух местах, педагогической работой и исследованиями, а также неизбежными консультациями. Докторская степень, естественно, укрепила мое положение. Я стал членом Ученого совета, перешел в число руководящих сотрудников Института. Жил я с семьей на Малой Бронной. Было хотя и тесновато, но по тем временам жить было можно. Ежедневно я ездил на работу, потом в разные учреждения и возвращался поздно. Только по воскресеньям я гулял, проходя пешком по ул. Горького. Никаких особых происшествий в первые месяцы я не помню. Впрочем, может быть, они были «перекрыты» начавшейся войной. Были, впрочем, весьма неприятные осложнения чисто личного характера, о которых лучше умолчать, хотя эти осложнения оказали влияние на дальнейшую судьбу. Быстро прошла весна, наступило лето, и вдруг спокойная размеренная жизнь и, главное, занятия в лаборатории были внезапно прерваны войной, которая все перевернула вверх дном.

Помню день 22 июня. Было, кажется, воскресенье. Мы позавтракали, и вдруг неожиданно по радио услышали о начале войны. Ни я, да и, пожалуй, никто тогда не представлял себе, что означало начало войны для каждого. Вначале большинство людей, которых я видел, были даже более или менее спокойны, почти все полагали, что столкновения войск на границе чисто случайны и скоро закончатся. Однако по прежнему опыту все знали, что для мирных жителей война может означать нехватку самых обыкновенных продуктов, а может быть, и вызвать голод. Поэтому утром после объявления по радио мы с женой отправились в ближайший магазин, чтобы купить сахару и крупы. Но самые худшие наши предположения касательно осложнений, которые могут быть вызваны войной, оказались оптимистическими. День за днем развивались военные действия, и события отнюдь не радовали.

В начале июля начались бомбежки Москвы. Каждый вечер в затемненных помещениях мы ожидали появления немецких самолетов. Скоро мы как-то даже привыкли к режущим уши и сердце сигналам воздушной тревоги.

В нашем аспирантском общежитии на Малой Бронной скоро наступили перемены. Часть жильцов бесследно исчезли после первых же бомбардировок. Остальные, более уравновешенные люди организовали группу для защиты общежития (и здания Пробирной палаты) от пожара. В первое время немцы бросали много зажигательных бомб (термитных), причем совершенно бессистемно. Крупные бомбы они, несомненно, предназначали для более важных целей — для Кремля, Главного штаба и др. От Кремля самолеты врага успешно отгоняла зенитная артиллерия. Обстрел зениток был настолько интенсивным, что часто к нам на крышу, где мы сидели, наблюдая за падением бомб, падало со звоном множество осколков и мы не понимали, что и от них нам грозит опасность. Наша Малая Бронная была недалеко от Арбата. Немцы, не имея возможности прицельно бомбить Наркомат обороны и Кремль, сбрасывали свой груз где придется, но поближе к важным объектам. Таким образом, опасность попадания в наше здание крупных бомб была вполне реальной.