Годы учебы в начальной школе промелькнули быстро. Теперь эти года представляются мне каким-то мгновением. Вспомнить хотя бы важнейшие подробности жизни этих лет трудно. Уцелели в памяти лишь жалкие обрывки и только воспоминание, что эти годы были счастливыми и безоблачными, осталось.

Весной 1911 г. я окончил школу. Мы должны были сдать выпускной экзамен, конечно, чисто формальный. Он был установлен, вероятно, для того, чтобы мы научились и привыкли писать высшему (по сравнению с нашей учительницей) начальству, «покорнейшее прошение». Начальство, видимо, полагало, что мы всю жизнь будем писать «покорнейшие прошения». В данном случае прошение адресовалось в экзаменационную комиссию с просьбой о допуске к экзамену. Прошение это мне хорошо запомнилось. Я писал его, вероятно, дня три. На чистом листе бумаги (состоявшем тогда из двух полулистов) я по транспаранту старательно выводил буквы, списывая с черновика. Мне казалось, что я все делаю старательно и хорошо, но отец, проверив написанное, обнаруживал ошибки или небольшие помарки. Я садился вновь и старался изо всех сил. Но снова ошибки. Помню, я испортил таким образом листов 20 бумаги и только после невероятного напряжения я написал, наконец, то, что удовлетворило отца. Я ввел отца в расход, бумага тогда стоила дорого.

Видимо, я еще не обладал в то время способностью сосредоточить внимание хотя бы на несколько минут, а главное — я не знал, как правильно пишутся слова, и писал их так, как они выговариваются. Ошибки лезли сами собой. Упорство, с которым отец заставил меня переписывать прошение 20 раз, конечно, было для меня хорошим уроком. Но окончательно я преодолел неграмотность только в 3 классе духовного училища.

Экзамен по окончании школы был, конечно, больше формальным, чем необходимым. Я думаю, экзамена больше боялись не мы, а учительница, которая «тряслась» за свое грошовое место. Но все закончилось благополучно, и я был аттестован как кончивший школу с отличием. Мне должны были выдать даже похвальный лист. Но, видимо, в том году школа не получила бланков похвальных листов. И мне выдали этот похвальный лист лишь в 1913 г. Это была бумага большого размера, изготовленная к 300-летию «дома Романовых». На ней были изображены все цари с 1613 года.

Мать очень гордилась этим похвальным листом с портретами царей и с орлами и завитушками и показывала мне его лишь из своих рук, чтобы я как-нибудь его не запачкал, показывала знакомым. Он хранился свернутым в трубку и завернутым в газету в мамашином сундуке. Погиб этот похвальный лист в 1929 г. У отца был сделан обыск и вместе с разными духовными книгами был отобран и этот похвальный лист, конечно, безвозвратно.

После окончания школы я уже редко посещал ее. В 1969 г. после почти 50-летнего перерыва я вновь ее увидел. Она стоит до сих пор, и здание производит еще впечатление далеко не старого. Но теперь в этом здании уже не школа, а, видимо, детский сад.

Солигаличское духовное училище

Я окончил церковно-приходскую школу, когда мне не было полных 10 лет. В таком возрасте, естественно, трудно требовать от молодых людей сознательного отношения к труду и прилежания в учении. Но учиться все-таки было надо. С осени 1911 г. я должен стать учеником духовного училища. По тем временам это было учебное заведение, окончив которое многие считали свое образование законченным и начинали самостоятельную жизнь.

В отличие от школы, в духовном училище по каждому предмету был свой учитель, некоторые из них славились своей строгостью. Поэтому сразу же после окончания школы отец внушал мне, что в духовном училище учиться трудно, и нужно особое прилежание, чтобы усвоить преподаваемое. Отец требовал, чтобы я, несмотря на каникулярное время, больше читал и упражнялся в письме. Мой корявый почерк, склонность делать нелепые ошибки — вызывали у него тревогу. Вдруг мне придется в жизни стать писарем, а я так плохо пишу.

Но естественное желание полной и беззаботной свободы в моем возрасте брали свое, и все лето после окончания школы я проводил либо на реке, особенно на мельнице, либо бегал в лес за ягодами и грибами. В мае и в начале июня, когда купаться было еще холодно, мы, наловив пескарей и вьюнов, шли на мельницу, где пытались на живца поймать более или менее крупную рыбу. Это удавалось, впрочем, редко: снасти у нас были примитивные и часто щуренок «срывался». На мельнице мы принимали деятельное участие или, лучше сказать, наблюдали, изредка помогая мельнику «загачивать» плотину. Особенно интересно было отмечать прибыль воды в верхнем омуте и убыль — в нижнем омуте.

Во время, когда верхний омут приходил в свое обычное состояние полной воды и вода заливала все низины, образуя множество заливчиков, быстро обраставших осокой и зараставших кувшинками, наш день начинался несколько иначе. Попив чаю, ранним утром мы брали удочки и шли на берег, как раз против нашего дома, и, накопав красных червей, садились в елошнике и закидывали удочки. Невольно вспоминается гладь воды в тихое летнее утро. Но клев наступал не сразу. Река Кострома, как это отмечалось в описаниях Солигалича еще в конце XVIII в., была небогата рыбой. Вода в реке была минерализована, пополнялась из соляных источников. Однако, после иногда длительного терпеливого ожидания, начинались поклевки, и к нашей радости мы вытаскивали небольших сорожек и иногда даже окуней. При плохом клеве мы переходили с места на место.

В июне начинался купальный сезон. Как только солнце поднималось достаточно высоко, мы шли «на бойню» и, быстро раздевшись, бросались в воду. Она была вначале холодная, но мы быстро свыкались. Купанье занимало немало времени. В жаркие дни мы вылезали из воды только для того, чтобы погреться на солнышке, и снова лезли в воду. Иногда купались раз по 20 в день.

В июле, с наступлением жаркого времени, верхний омут становился совершенно непригодным для ловли рыбы. Только изредка мы пытались ловить здесь на жерлицы, которые ставились на ночь. Вся ловля, и то в утренние часы, переносилась на мельницу. Днем же приходилось заниматься и другими делами. Надо было идти в поле ворочать сено, накошенное отцом рано-рано утром, потом сгребать его, помогать нагружать воз и загружать его дома. А в августе начиналась грибная пора. Мы организовывали походы большими компаниями в Лузголово, за Гнездниково и в другие места.

Прелесть северных лесов никогда не надоедает. С детства я привык запоминать ельники, сосняки, березовые рощи, поля, заваленные валунами, богатые грибами, лужайки, на которых росли мелкие рыжики, которые можно было заметить лишь ползая по траве. Иногда в лесу мы встречали разные «чудеса». Вот на полянке у опушки леса, заваленной валунами — огромный камень с углублением в форме следа ноги человека. Бабушка еще раньше рассказывала нам, что есть такой камень у Лугалова. Будто бы какой-то отшельник вступил на этот камень и оставил углубление, которое обычно заполнено водой. Воды, правда, немного. Но этой водой, вероятно, в течение столетий интересовались больные и старики. Они приходили сюда с деревянными ложками, бережно черпали глоток воды и выпивали, а ложку выбрасывали. И вот представьте себе поляну, на которой валяются сотни деревянных ложек семеновской работы, часть их уже сгнила.

Грибные походы начинались рано утром. Холодновато было идти босиком по росе, в лесу ноги то и дело натыкались на сучки и шишки. Однако ноги, хорошо тренированные, скоро привыкали к холоду, не замечали корней и колючек. Между тем холод скоро проходил, когда солнце поднималось выше. Но к этому времени наши корзины были уже полными и мы постепенно продвигались к дороге, ведущей в город.

По субботам и воскресеньям приходилось идти в церковь. Это было, пожалуй, несколько мучительно. Дело начиналось с того, что мамаша решительно требовала вымыть ноги и надеть тесные башмаки (с чужой ноги), невероятно стеснявшие ноги, привыкшие к «свободе». Надев чистую рубаху, мы направлялись в собор и слушали довольно длинную всенощную по субботам. То же самое повторялось утром в воскресенье. Правда, после обедни нас ждало лакомство. В Солигаличе существует обычай по воскресеньям печь пироги. Пожалуй, мало кто умеет их печь так, как пекут солигаличские хозяйки. Но вот, наконец, чай с пирогами закончен, и все вновь входит в норму. Ботинки ставятся на неделю под кровать, чистая рубаха также снимается и заменяется обычной. Мы снова бежим на мельницу или в лес.