Не только река тянула нас к себе летом. Немало времени мы проводили на мельнице, где в «нижнем омуте» хорошо клевали и окуни, и более крупная рыба. Кроме того, стоило лишь перейти мост сверху плотины и маленький овражек, на дне которого имелось несколько небольших соляных источников, и мы попадали в маленький лесок, называвшийся «Пистерюгой» (Пустырюга). Здесь росли ягоды — земляника, гонобобель, черника, малина. Было множество можжевельника («муржухи»), из которой мы делали луки и самострелы и прочее. Прогулка в Пистерюгу составляла наше ежедневное занятие летом. Здесь можно было набрать и грибов. Сейчас на месте Пистерюги — голый луг.

Беззаботное, счастливое детство не было омрачено никакими несчастиями. Правда, жили в большой нужде, но мы этого и не замечали. Зимой мы были обуты в валенки — прекрасную и доступную обувь. Уже с ранней весны приходилось расставаться с валенками и до заморозков ходить босиком. Только отправляясь по принуждению матери в церковь, приходилось надевать старые сапоги, разбитые и страшно тесные, подаренные матери попадьей. Естественно, сразу же по миновании надобности я их с удовольствием снимал.

Хождение босиком нисколько меня не стесняло. Уже в 5-летнем возрасте я не чувствовал под ногами ни скошенного поля и даже инея осенью.

Около Петрова дня начинался сенокос. У нас была корова, необходимая в многодетной семье. Для нее надо было на зиму заготовить достаточно сена. Косил отец сам, кортомя перелоги у крестьян деревни Гнездникова и других ближайших деревень. Когда мне было 5–6 лет, у меня были уже свои маленькие грабли для сушки сена, а позднее и маленькая коса. Не скажу, что всегда с удовольствием, но непременно в сенокос приходилось работать, особенно когда надо было быстро сгребать сено перед наступлением грозы. Но труд, которым меня нагружали в детстве, был, конечно, небольшим. Но все же — это была «обязанность», которая в дальнейшем стала привычкой. В школьные годы перед сенокосом я даже мечтал покосить и погрести.

Мое детство — самая светлая пора в жизни. Наверное — это не только у меня. Впоследствии, однако, мне приходилось видеть немало детей, у которых война, голод, потеря родителей и прочее исковеркали детство, долженствующее быть годами безоблачного счастья. Тяжело сознавать, что есть немало детей, у которых по существу не было настоящего счастливого детства.

Милые далекие детские годы давно промчались безвозвратно и так быстро, что сейчас иногда кажется, будто этих годов никогда и не было, и что отрывочные воспоминания о далеком прошлом — лишь сон, когда-то приснившийся мне… С трудом вспоминаются некоторые подробности далеких событий.

Я не могу вспомнить сейчас, как я готовился к поступлению в начальную школу. Разговоры об этом я слышал дома, но как-то не придавал им значения. И вот в конце лета 1908 года я вместе с своим двоюродным братом Феодосием Вознесенским узнал, что на другой день после Успеньева дня (16 августа) надо идти в школу.

Мы хорошо знали, где стоит здание школы, тогда казалось, что оно довольно далеко от дома, хотя добежать до нее можно было в течение 5 минут. Это была Солигаличская церковно-приходская школа. Она размещалась в специальном, пожалуй, довольно просторном здании, тогда еще новом, расположенном в начале Чухломского тракта на окраине города по дороге к селу Гнездникову. Сразу за школой был «острог» — городская тюрьма с маленькой новой тюремной церковью.

Соборная школа имела два классных помещения — одно большое для 1-го и 2-го классов и второе — меньшее для 3-го класса. Двери обоих классов выходили в коридор, в котором во время перемен стоял шум и гам. В большом классе стояли рядами маленькие парты, изрезанные ножами, заляпанные чернилами. Небольшой стол учительницы стоял впритык к первым партам. Несколько плакатов, висевших на стене, классная доска — вот и все оборудование класса. Стены деревянные строганные, конопаченные паклей, окна — большие, пол когда-то был окрашен, но вытерт добела неугомонными ногами детей.

От школьных годов уцелело несколько отрывочных воспоминаний, Помню прежде всего мою первую учительницу Варвару Андреевну Николаевскую — высокую женщину лет 30 в очках, с наружностью не только ничем не обращавшей на себя внимание, но, пожалуй, даже невзрачную. Это была одна из тех деревенских учительниц, которые трудились «для пропитания», из-за крайней нужды и, вместе с тем, были целиком преданы делу, работали, как тогда говорили, «по идее». Бывало, мы садились около нее и вели беседу. Она задавала нам вопросы, мы наперебой тянули руки чуть не к ее носу и отвечали, бывало, и невпопад и очень конфузились.

Хотя Варвара Андреевна сама знала немного и, видимо, не обладала выдающимся педагогическим талантом, у меняю ней сохранились сердечные воспоминания. Она не была строгой, хотя, бывало, и ставила нас в угол за шалости. Я не помню ее раздраженной, не помню, чтобы она кричала на нас. В 3-м классе она занималась с нами дополнительно, особенно по арифметике и грамматике. Грамматика мне особенно не давалась, хотя и отец занимался со мной по вечерам диктантом. Но он сам был воспитан «на зубрежке» и вместо доходчивого объяснения требовал, чтобы я заучивал правила.

Каждое утро мы с Феодосием выбегали из калитки, шли налево мимо дома «хузина» (т. е. хозяина, державшего квартирантов — учеников духовного училища, его фамилия, кажется, была Смирнов), поднимались на горку мимо дома Шорохова (барина), сворачивали еще раз налево, шли по деревянному тротуару мимо мелочной лавки Петра Григорьевича Иванова. Еще два дома, переулок — и мы в школе.

Перед уроками в коридоре затевалась возня. Учились вместе мальчишки и девчонки не только городские, но и из окрестных, иногда далеких деревень. Так, несколько детей приходили каждый день за 7 верст из деревни Колопатино. Конечно, мальчишки особенно шумели, дразня друг друга. Ученика Тараканова дразнили «Завтра пятница, суббота, тараканова работа, таракан дрова рубил, себе ногу порубил». Шилова дразнили: «Шила, шила, не дошила, на полицу положила…» и т. д. Меня дразнили «фигурой» или «фигой»… Но вот звонок, и мы садимся за парты. Входит Варвара Андреевна, мы встаем и садимся, урок начинается. Признаться, бывало на уроках скучновато, особенно весной в яркие солнечные дни.

В первых двух классах мы почти не пользовались бумагой, за исключением диктантов. Для писания слов и арифметических расчетов у нас были «грифельные доски». Доски разлиновывались и по линейкам мы писали корявые буквы. Бумага тогда считалась дорогой и тщательно сберегалась. Я до сих пор сохранил нелепую привычку экономить бумагу, никогда не выбрасывать листов, использованных только с одной стороны.

Помню в первом классе заботы о приготовлении 10 палочек для счета. Мы делали их из «чайного дерева», в изобилии произраставшего против нашего дома на бульваре. Деревенские же ребята приносили более красивые палочки из рябины, черемухи и малины, и это вызывало чувство некоторой зависти. Школа была бедной, в ней даже не было счетов. Зато мы изготовляли палочки сотнями и в первое время употребляли для счета двухзначных чисел. Впрочем, период пользования и увлечения палочками быстро прошел, и мы стали пользоваться для счета классной доской и грифельными досками.

В школе мне не давалось письмо. Видимо, я писал без особого старания и допускал грубые грамматические ошибки. Это обстоятельство особенно волновало отца. В то время окончивший школу должен был уметь красиво, желательно каллиграфически писать. Для выходцев из дьячковского звания должность писаря или мелкого чиновника представлялась не просто заманчивой, а почти невероятной жизненной удачей. Отец многократно говорил мне, что в «духовном звании» оставаться нельзя, надо выбиваться в люди, но его взору не представлялась карьера выше писарской. Сам он, будучи в школе и в духовном училище, писал также очень неважно. Окончив духовное училище, он мечтал о должности писаря где-нибудь у нотариуса. Хотя это ему не удалось, он в молодости проделал титаническую работу для улучшения своего почерка в надежде на будущее. Он купил книжку с образцами разных почерков и с наставлениями, как исправить почерк, и добился некоторого улучшения своего почерка, но ему так и не удалось занять заветную должность писаря. Эта книжка, сохранившаяся у меня, служила по настоянию отца и для моих упражнений, но без особого успеха. Я и сейчас предпочитаю пользоваться пишущей машинкой, так как порой, читая давно написанное мною, сам не разбираю своего почерка.