Между тем война шла своим чередом. Фронт временами медленно продвигался на запад, мы были на Украине и наш фронт назывался 4-м Украинским. В конце августа мы перебазировались в Ровеньки, а затем в Макеевку. 19 сентября мы были уже в Карловке и работали здесь несколько дней на станции Волноваха, затем переселились в Гайгул (район Куйбышева). В конце сентября, я не помню уже по какому поводу, я был в Мариуполе и в Бердянске.
В это время (с 8 по 24 октября) я был командирован в Москву, уже не помню, с какой целью, кажется — на какое-то совещание в Главном Военно-химическом управлении. Почти все стерлось из памяти об этой командировке. Как проводил я свободное время в Москве — не помню. Помню только, что даже мое жилище на Малой Бронной не произвело на меня впечатления. Я нашел свою квартиру несколько «развороченной». Кто-то чего-то искал — видно, ценностей — и не нашел. Даже это на меня не произвело впечатления. На фронте выработалось какое-то презрительное отношение к барахлу. Из Москвы мне разрешили на 3 дня поездку в Горький к семье. Тяжело было видеть крайнюю нужду — голод и холод. Но чем я мог помочь? Только успокоением. Не все, однако, жили тогда в такой нужде, и это расстраивало семью и расстроило меня.
В Москву я вернулся в плохом настроении. Но надо было ехать на фронт. Нам (мне и еще трем офицерам — профессорам, врачам тыла фронта) был предоставлен небольшой самолет. Помнится, в аэропорту на Ленинградском шоссе нам пришлось сидеть целую ночь в ожидании отправки. Затем, поднявшись, мы почему-то сделали остановку во Внукове и оттуда уже полетели на юг. Внутри самолета была устроена кабина, посреди которой стоял небольшой стол и 4 привинченных к полу стула. Мы заняли места вокруг стола, и полет продолжался в разговорах. Прилетели в Ростов, оттуда на грузовой машине через Таганрог мы прибыли на Волноваху, затем в Царевоконстантиновку и, наконец, в Басань, где располагался мой отдел.
31 октября мы перебазировались в Мелитополь, где я поселился в небольшой избушке неподалеку от железнодорожной станции. В Мелитополе мой отдел работал и отдыхал достаточно нормально, хотя фронт от нас был совсем недалеко. Снова пришлось пережить бомбежки. Наш фронт готовил операцию по освобождению Крыма. Мне то и дело приходилось совершать поездки в различные части, прежде всего в химические роты, которые находились на пополнении. В то время фронтовая связь была уже достаточно надежной. Обычно я пользовался для таких поездок одним из фронтовых самолетов У-2, который мне довольно просто выделяли. Я летал в Ново-Алексеевку, Сокологорскую, Акимовку, Владимировку, совхоз «Большевик» и в другие пункты. Многие из них я не успел записать в свое время. В машине такие поездки в осеннее время были невозможны. На степных дорогах стояла страшная грязь, черная и жидкая. Проехать по таким дорогам было фактически невозможно. В степи дули сильные осенние ветры, которые гнали огромное количество сломленной мясистой травы «перекати-поле». В степи были сделаны небольшие заборы-загородки, около которых эта трава останавливалась, образуя иногда довольно большие горы. Трава шла здесь в качестве топлива на зиму. Близ поселков почти всюду стояли огромные бунты пшеницы, обычно поджигавшейся немцами при отступлении. Стоял едкий дым.
Итак, я сажусь в самолет, и мы летим в назначенный пункт вдвоем с летчиком. Подлетая к поселку, летчик спрашивал меня: «Где садиться?» Я обычно указывал ему на самый красивый дом, в котором, несомненно, живет командир, к которому мы летим. Летчик разворачивал самолет и сажал его позади дома, совсем рядом. И действительно, из дома выбегал офицер, отдавал рапорт.
Не раз при таких поездках приходилось принимать меры предосторожности. Помню, однажды мы полетели на юг от Мелитополя всего километров за 30. И только я сошел с самолета в назначенном пункте, недалеко разорвался снаряд, а за ним еще несколько. Пришлось быстро добираться до цели назначения ползком метров 300. В такого рода занятиях и хлопотах быстро прошла зима. Весна на юге наступала очень рано, совсем не так, как у нас на севере.
В обстановке таких фронтовых занятий я получил неожиданно письмо от матери с извещением о смерти отца. Он погиб из-за своей крайней честности и добросовестности. Живя с матерью в Доронже недалеко от Кинешмы, он поступил на работу в качестве колхозного сторожа. На его попечении были посадки гороха и картофеля. Он проводил в поле все вечера и длинные осенние ночи. Время было тяжелое, и многие «любители» поживиться чужим добром, особенно подростки, появлялись на горохе и выдирали целые охапки для своих потребностей. Однажды отец, гоняясь за ворами, страшно вспотел, а стояла уже холодная осень. Он не ушел с поля домой, чтобы переодеться и отдохнуть, и, конечно, его сильно продуло. В результате — воспаление легких и через два дня он стал тяжело больным. Больница была далеко, и когда мать с трудом выхлопотала лошадь и привезла его в больницу, врачи сказали, что она привезла «покойника», спасения ему уже нет. Тогда не было ни сульфамидов, ни антибиотиков, и, возвратившись домой, отец через день умер. Мне стало страшно грустно, Отцу было всего 63 года. Его жизнь была тяжелой, полной нужды, бесправия и страха. Но на фронте грустить было, собственно, некогда, смерть здесь была обычным явлением и мне самому она нередко грозила. После контузии я как-то стал опасаться случайной гибели от осколка случайной бомбы. А бомбежки продолжались чуть ли не каждодневно. Вероятно, психология была подорвана. К тому же у меня вдруг начались припадки (в результате контузии) с потерей памяти на полчаса и более. Потом я вставал совершенно разбитым. К счастью, это было нечасто.
1 марта 1944 г. я получил приказание из штаба фронта от имени самого Толбухина о том, что я назначаюсь руководителем фронтовой делегации для поездки в г. Ленинград с подарком голодающим ленинградцам от 4-го Украинского фронта — 915.000 пудов хлеба. К этому времени блокада Ленинграда была частично нарушена, и через Тихвин уже открылось железнодорожное сообщение с Ленинградом. 3 марта я срочно выехал, не дожидаясь других членов делегации, которые должны были выехать вслед. Груз был отправлен по железной дороге. Я ехал через Мелитополь в Сталино (Донецк), где сел на поезд и отправился в Москву и далее в Ленинград. Через несколько дней через Тихвин я благополучно прибыл в Ленинград и сразу же отправился в Смольный выполнять поручение, т. е. передать послание командования фронта ленинградским властям. Встречен я был исключительно тепло, передал бумаги представителю обкома КПСС (уже не помню, кому именно). Затем я отправился к коменданту города, доложился и встал на довольствие в военной столовой. Начальство в Смольном оказалось настолько любезным, что настояло, чтобы я получил талоны на питание в столовой Смольного. Пришлось мне питаться дважды в день, что было совсем не лишним, так как я был истощен за много месяцев скудного и неправильного питания.
Военный комендант сообщил мне, что в Ленинграде еще господствуют порядки, установившиеся во время блокады, и предупредил меня, чтобы по вечерам я сидел дома и не гулял один по улицам, особенно глухим, так как, по его выражению, у меня «аппетитный вид» и меня могут убить и съесть. Этого я, признаться, совершенно не подозревал и не ожидал, но принял к сведению. Ленинград производил впечатление фронтового города. Всюду объявления, намалеванные на стенах домов, предостерегающие от обстрела, стрелки, указывающие направление к бомбоубежищам. Многие дома разрушены, стены изуродованы следами осколков бомб. На Невском я увидел на месте разрушенного дома декорацию — раскрашенное полотно, воспроизводившее фасад бывшего здания. Знаменитые колонны Исаакиевского собора носили следы попаданий многочисленных осколков бомб и снарядов. Жалко было смотреть на полуразрушенные здания, исцарапанные осколками, в том числе и вход в Эрмитаж. Однако, в общем, Ленинград был цел, хотя и требовал капитального ремонта.
Вопреки слухам, что почти все жители Ленинграда погибли во время блокады или эвакуированы, город произвел на меня впечатление, что жизнь там протекала достаточно интенсивно. Правда, на Невском было не так много народа, как до войны, но все же никак нельзя было говорить, что Невский пуст. Торговали некоторые магазины. Большое впечатление на меня произвели комиссионные магазины, полные всякой всячины, множеством редких и драгоценных вещей. Некоторые комиссионные магазины скорее напоминали музеи, чем магазины. Здесь было множество произведений искусства, серебряных вещей и других ценностей. Вероятно, это было «выморочное имущество» или же предметы высокой ценности, вымененные на кусок хлеба. Как изменчиво понятие ценности в различной обстановке…
