Помимо священного писания, Студицкий во втором классе стал преподавать нам русскую историю. Он очень рьяно относился к истории XVII–XVIII вв. и к «дому Романовых». Любимым его вопросом был: «Когда Михаил Федорович был провозглашен царем?» Если ученик громким голосом, перекрывая шум класса, отвечал: «13 марта 1613 года в городе Костроме в Ипатьевском монастыре», Студицкий тотчас говорил: «Довольно с вас» и ставил четверку. Но он мог и снизить отметку и поставить даже двойку, если какой-нибудь неопытный ученик скажет, что сыном Михаила Романова был Алексей Михайлович. В этом случае с возмущением наш Михей говорил: «Что за фамильярность называть царя по-простонародному?». Оказывается, надо было говорить не Михайлович, а Михаилович.

У семинаристов с давних пор существовала традиция при встрече с Михеем на улице, поравнявшись с ним, громко здороваться: «Здравствуйте, Иван Михайлович!» Естественно, вздрогнув от неожиданности, Михей отвечал: «Ээ… доброго здоровья». Уже лет через 10 после закрытия семинарии, когда я был студентом 2-го курса университета, я был в Костроме и прошелся по памятным главным улицам. И вдруг на одной из них я неожиданно встретил Михея, совсем старого, слепого и жалкого. Он был одет в засаленный пиджак и тихо шел по улице, нащупывая дорогу палочкой. Я от неожиданности даже обрадовался и, соблюдая традицию, подошел к нему вплотную и громко поздоровался: «Здравствуйте, Иван Михайлович!» Он, как обычно, вздрогнул от неожиданности и ответил своим обычным: «ээ… доброе здоровье». Видно было, что за последние годы наш Михей жил неважно, вероятно, он был совсем одиноким и бездеятельным. Он не мог не скучать по своей учительской деятельности. Он немедленно спросил меня, естественно, не сомневаясь в том, что я бывший семинарист, — как моя фамилия. После моего ответа он сказал мне: «У меня учились четверо Фигуровских, который же вы из них?» Я, подумав, сказал, что я самый младший. Действительно, до меня в семинарии училось трое моих двоюродных братьев — Константин Федорович, Николай и Павел Михайловичи. Тогда Студицкий спросил, что я делаю теперь? И узнав, что я служу в Красной Армии и вместе с тем учусь уже на 2-м курсе университета, он сердечно и душевно похвалил меня и пожелал мне успехов. Я спросил его, каково его здоровье и как он живет. Оказалось, что он доживает свой век почти в одиночестве у родных, ничем не занимается и к тому же — совершенно ослеп. Меня поразила тогда удивительная память Студицкого на фамилии. Оказывается, он знал всех своих учеников, которых было, вероятно, несколько сотен. А мы-то в свое время думали, что Студицкий к нам относится совершенно безразлично. Как мы плохо знали своих учителей!..

Из других колоритных учителей вспоминаю Милия Александровича Стафилевского³³ — нашего грека (во втором классе). Это — рослый мужчина с широчайшими плечами, с огромным, свешивавшимся вниз пузом. Стафилевский имел привычку ходить всегда в кожаных или валеных галошах огромного размера, надетых на ботинки. Это делало его ноги чудовищно огромными. Когда он тяжело с одышкой входил в класс, все невольно обращали внимание на его ноги и высказывали в сотый раз свое удивление. Стафилевского мы звали просто «Милей».

Пузо у Мили не просто выдавалось вперед, а как-то уродливо свешивалось вниз, требуя подпорки. Вероятно, его вес доходил до 150 кг. Миля никогда не садился на стул на кафедре. Видно, в его жизни бывали случаи, когда озорные семинаристы подставляли ему ломаный стул и он, севши, грохался.

Вошедши в класс и прослушав греческую молитву, Миля медленно подходил к первой парте и клал свое пузо на край парты. Сразу же он начинал спрашивать учеников. Помню, мы читали «Анавасис» Ксенофонта. У каждого из нас имелась книжка небольшого формата с греческим текстом Анавасиса с приложением словаря. Все страницы этих книжек были испещрены карандашными мельчайшими подстрочными переводами, сделанными еще нашими далекими предшественниками. Миля, конечно, хорошо знал о существовании подстрочных переводов, но не обращал на это никакого внимания. Сам он не нуждался в книжке. Он знал весь «Анавасис» наизусть по-гречески и удивлял нас своей грандиозной памятью.

Миля, взглянув сверх очков в журнал, вызывал ученика, который вставал и начинал читать заданное на дом. Читали все мы не бойко, врали нередко на ударениях. К тому же в духовном училище мы приучились к византийскому произношению, а Миля был представителем «классического» произношения. Только немногие «зубрилы» (а вся система обучения языку была основана на зубрежке) готовились к уроку и читали более или менее бойко. Подавляющее же большинство к урокам по греческому языку совершенно не готовилось, и отвечая, «брели» по тексту кое-как, допуская иногда неправильное ударение или даже пропуская строку. Тогда Миля оживлялся. Его огромная красная физиономия с носом, снабженным бородавкой, вдруг принимала насмешливое выражение, и он изрекал что-либо вроде: «Дурак, где тебя учили греческому языку, небось в деревне на печи..!» (Он, как и ректор, в таких случаях обращался к нам на «ты»). Насмешливое выражение на его лице вдруг сменялось гримасой такой смешной, что весь класс начинал искренне смеяться. Смеялся и сам спрашиваемый, и это было его роковой ошибкой. За сим следовал какой-нибудь вопрос: «Какое время стоит у глагола, скажем, „эврон“?» Неподготовленный ученик отвечал невпопад: «аорист». После этого Миля изрекал еще какую-нибудь, по его мнению, очевидно, обидную реплику, сопровождаемую смешной гримасой. Все вновь хохотали. Миля говорил: «Садись, дерево!» И вызывал другого. С ним повторялось то же самое с некоторыми вариациями. За такие ответы Миля неизбежно ставил единицы. Делал он это весьма добродушно, по наивности полагая таким путем воздействовать на нас — лентяев. Единицам, по существу, он не придавал никакого значения, в отличие от других учителей. Миля никогда не читал никаких нравоучений по поводу лени и т. д. Когда ученик при чтении текста случайно пропускал целую строку, Миля вдруг прерывал его: «Чего ты там мелешь, дурак!» и продолжал: «Тут сказано вот что», и цитировал на память полстраницы текста по-гречески. Да, он прекрасно знал свой предмет, что нас удивляло.

У меня с древнегреческим языком было явно неважно. Мои солигаличские учителя были мало квалифицированны и требовали лишь зубрежки, не дали нам основательного знания грамматики языка. То же было и в первом классе семинарии, когда учителем греческого языка был у нас А.Д.Шевелев, не знавший предметов, начинающий учитель. Впрочем, признаюсь, скука и лень мешали мне зубрить греческую грамматику и слова. Кажется, в конце первой четверти Миля вызвал меня. Я попытался читать как можно бойчей, но скоро Миля остановил меня и своими обычными гримасами и смешками заставил весь класс, в том числе и меня, смеяться. Не совсем удачными, но, на мой взгляд, правильными были мои дальнейшие ответы. Я сел в уверенности, что все же будет поставлена тройка. На другой день, однако, я узнал, что у меня стоит единица. Это была первая единица в жизни, и она вызвала беспокойство. Но мои одноклассники и старшие семинаристы совершенно успокоили меня.

Надо сказать, что, поставив раз кому-либо единицу, Миля на другом же уроке вызывал его, видимо, желая исправить отметку. Таким образом, на следующем уроке я был вновь вызван, хотя до этого в течение целой четверти меня не спрашивали. Так же, как и ранее, Миля добродушно поиздевался, вызвав у всего класса, в том числе и у меня, смех своими смешными гримасами. На следующих уроках продолжалось то же самое. Мне грозила четвертная отметка — единица и годичная — не выше двойки, что означало переэкзаменовку или же оставление на второй год. Я начал серьезно заниматься, зубрил грамматику и слова, но все это оказалось совершенно бесполезным — следовала новая единица. Я был деморализован и с ужасом думал, как я буду объяснять отцу, за что именно приходится оставаться на второй год.

Но дело было поправлено очень легко. Я обратился за советом к двоюродному брату Павлу, учившемуся в третьем классе. Он дал мне такой совет: «Брось зубрить, все это бесполезно. Когда в следующий раз Миля спросит тебя, читай как можешь, но если Миля будет стараться рассмешить тебя, сохрани Бог — не смейся, а сделай вид, что тебе страшно тяжело и грустно, что ты чуть не плачешь от обиды: сколько де ни учишь, все равно больше единицы не заработаешь. Если выдержишь и не засмеешься, он поставит тебе три с минусом и весь год не будет спрашивать».