Турки возвели новые шанцы, и лишь только рассвело, громыхнули три зарбзена, поставленные в городе у большого протоиерейского дома. Новой мишенью оказалась вышка северо-западной башни. С той стороны, правда, трудновато было начать приступ, и, вероятно, турки хотели таким путем оттянуть сюда силы от других стен крепости.

Вышку обстреливали большими чугунными ядрами.

В этой части крепости стояли ряды домов, где жили пешие солдаты. Тут же тянулась стена, обращенная к городу. На них и обрушивались ядра, бывшие уже на излете.

Начала разрушаться и западная стена комендантского дворца.

Госпожа Балог в ужасе вошла в комнату, где стояла постель Добо.

Капитан сидел возле кровати в кресле, не сняв доспехов, в том же виде, в каком ходил по крепости. Только шлема не было у него на голове. Опершись о локотник кресла, он сладко спал. Перед ним на столике горела свеча. Над головой висела потемневшая от времени картина, на которой был изображен король Иштван Святой, протягивающий корону деве Марии. Картину принес сюда из церкви, превращенной в башню, какой-то набожный католик. Краски на ней так потускнели, что глаза нарисованных людей казались лишь коричневатыми пятнами.

Добо спал обычно в этой комнате.

Он вернулся домой только перед рассветом и, должно быть ожидая внезапного штурма на заре, решил не раздеваться.

Обстреливали как раз ту часть дворца, в которой он спал. Ядра так сотрясали строение, что трещали балки. В одной стене комнаты образовалась трещина в четыре пальца шириной. Сквозь нее виднелся тын.

— Господин капитан! — крикнула госпожа Балог.

В здание ударилось новое ядро, на голову ее посыпалась штукатурка.

Она подскочила к капитану и начала его трясти.

— Что такое? — сонно спросил Добо, открыв глаза.

— Дворец обстреливают! Встаньте, ради Христа!

Добо оглянулся. Увидел трещину, встал.

— Что ж, придется перенести мою кровать в какую-нибудь нижнюю комнату, которая поближе к входной двери, — сказал он. — Сейчас я вернусь.

«Сейчас я вернусь» стало обычным обещанием Добо, которого он никогда не выполнял. И госпожа Балог даже в минуту грозной опасности невольно улыбнулась.

— Подождите, я хоть вскипячу для вас кружку вина.

— Вот это славно! Спасибо! — ответил Добо, стряхивая с головы набившуюся в волосы штукатурку. — Сразу все нутро согреется, хорошо будет. И, пожалуйста, положите в глинтвейн чуточку гвоздики.

— А куда прислать?

— Я сам за ним прискачу.

— Ничего вы не прискочите, господин капитан. Я сына пошлю.

Перед дверьми дворца всегда стоял оседланный конь, и возле него дежурил то один, то другой оруженосец — каждый со своей лошадкой. Добо сел в седло и поехал осматривать крепость.

Из низеньких казарменных помещений, теснясь, выходили солдаты. Оружие и одежду тащили кто на плече, кто под мышкой, иные — за спиной. Все бранились.

— Ступайте в монастырь, — сказал Добо. — Его не обстреливают. Перетащите туда тюфяки. В коридорах найдется место.

Мекчеи с группой солдат торопливо пересекал рыночную площадь. Солдаты несли лопаты, мотыги и кирки. Мекчеи держал в руке большое кремневое ружье. Увидев Добо, он поднял ружье и подал знак капитану. Добо подъехал к нему.

— Со стороны Кирайсеке ведут подкоп, — доложил Мекчеи. — А мы идем им навстречу.

— Правильно, — согласился Добо. — Что ж, веди своих ребят на работу. Пусть копают. Потом немедленно разыщи меня.

Он спешил на башню Бойки. У подножия ее перед конюшнями сидели пять человек в шлемах. Лица их освещали красные отблески костра. Все пятеро плели из соломы маленькие венки. Возле них в котлах кипела смола.

У подножия башни Добо увидел низко склонившегося Гергея. Он внимательно рассматривал горошинки, насыпанные на барабан. Увидев Добо, Гергей поднялся и доложил:

— Турки начали вести подкоп. Нынче мы обнаружили в одном месте их работу. Сам Мекчеи пошел им навстречу.

— Знаю, — ответил Добо.

— Все наши барабаны никуда уже не годятся, размякли. Но дрожание воды выдало турок.

Добо поднялся к тыну и глянул в щель.

Вал, который турки воздвигали у проломов, поднялся на сажень.

Как раз в эту минуту дервиши уносили на двух копьях мертвого акынджи, лежавшего на куче валежника. Он погиб еще во время ночного обстрела.

Напротив стен повсюду виднелись рвы и частоколы. Турки тоже решили укрыться.

— Опять что-то замышляют, — покачав головой, заметил Добо. — Ясаулов и янычар нигде не видно.

Поднялся на башню и Мекчеи.

— Ведут подкоп, — коротко сообщил он.

По лицу его было видно, что он провел бессонную ночь. Глаза были красны и тусклы, волосы всклокочены, доломан на плечах испачкан грязью и известкой. Видно, Мекчеи помогал каменщикам поднимать балки.

— Капитан, — строго сказал ему Добо, — немедленно ступай спать!

В это время по лестнице поднимался оруженосец Балаж. В руке он нес серебряный поднос, а на подносе — серебряный кубок. В утреннем холодке из кубка шел белый пар.

Мекчеи попрощался и направился к лестнице.

Добо окликнул его более мягко:

— Пишта!

Мекчеи обернулся.

— Возьми, братец, у Балажа кубок и выпей.

Только на следующую ночь узнали осажденные, чем были заняты в тот день янычары.

Они соорудили приспособления, похожие на балдахины, под которыми носят во время крестного хода святые дары. Но эти балдахины сделаны были из крепких досок, а вместо четырех разных шестов их поддерживали четыре копья.

Теперь валежник и землю турки стали носить под такими передвижными крышами, или, как их называли, навесами.

Днем старшие офицеры хорошенько выспались. Они спали большей частью после обеда, так как для штурма турки выбирали обычно утренние часы и намерения их всегда выяснялись к обеду. К ночи офицеры были снова на ногах, а на покой уходила половина рядовых. Добо с Мекчеи договорились не устанавливать для себя определенного времени для сна: решили, что как только один их них отдохнет немного, сразу же пойдет отдыхать другой.

Вот так они и не спали оба. Лишь изредка прикорнут в каком-нибудь уголке башни или на насыпи, да и то сидя. После обеда, правда, удавалось иногда соснуть часа два. От бессонницы глаза Добо были обведены красной каемкой.

Эх, и злость же брала стрелков, что турки догадались соорудить навесы! Для этих приспособлений были собраны все доски, уцелевшие в потолках городских домов, в заборах и свинарниках, ибо турки поняли, что надо укрыться, иначе толку не будет.

У Шандоровской башни земляную насыпь подняли так высоко, что она уже доходила до нижнего края пролома крепостной стены.

Турецкие солдаты были защищены навесами, а те, кто поддерживал навесы копьями, прикрывали свою голову вязанками валежника. В крепости же у пролома осаждающих всегда поджидали двадцать стрелков и заряженная мортира. У бойниц на стене тоже караулили наведенные ружья. Но все предосторожности были тщетны, даже густой мрак защищал турок в часы ночной работы.

Гергей бодрствовал у самого большого пролома и вдруг увидел, как, укрывшись вязанками виноградных лоз, по насыпи крадется человек двадцать турок. В ночной мгле они казались черными тенями.

Гергей крикнул со стены:

— Гашпарич!

— Слушаю! — ответил мужской голос.

— Руки у вас не чешутся?

— Еще как чешутся-то, шут их дери! Господин лейтенант, дозвольте саблей поработать!

— Валяйте, черт бы побрал басурманское отродье! Но смотрите: порубили — и тут же обратно!

— Понял, господин лейтенант.

У пролома работали каменщики, но брешь была еще так велика, что в нее свободно могла бы въехать телега.

С разрешения Гергея, Гашпарич выскочил, пронзил пикой переднего турка, вооруженного дюжиной ятаганов, и тут же вскочил обратно в крепость.

Турок упал. Остальные продолжали подтаскивать хворост.

По примеру смельчака Гашпарича в брешь выскочили еще трое. Пиками уложили они троих турок и вновь нырнули в пролом.