— Да покарает тебя аллах, жестокосердый гяур! Чтоб тебе в кандалах поседеть! Чтоб ты сдох да вдову и сирот оставил! Прежде чем душа твоя попадет в ад, пусть аллах научит тебя втрое горше плакать, чем плачу я!

Он выкрикивал проклятия; слезы лились у него из глаз и, стекая по израненному лицу, смешивались с кровью.

От ярости у него даже пена выступила на губах. Слуги потащили его к колодцу и окатили водой из ведра.

Балинт Терек привык к подобным сценам. Они вызывали в нем только гнев, и ни мольбами, ни проклятиями нельзя было заставить его развязать узы неволи и отпустить раба.

Ведь в конце концов невольник всегда и везде молит о свободе, разве что один молча, а другой вслух. Балинт Терек с детства слышал эти мольбы. В его времена рабов причисляли к прочему имуществу. Иных выкупали за деньги, других обменивали на венгров, попавших в плен. Так неужто же просто так, во имя бога, отпустить невольника!

Балинт Терек подставил спину и вытянул руки, чтобы ему почистили кафтан щеткой. Затем, красный от досады, подкручивая усы, он подошел к священнику.

— Добро пожаловать, дорогой гость, милости просим! — сказал он, протянув руку. — Слышал, что тебя, точно рака, обварили кипятком. Ничего, новая кожа нарастет.

— Ваша милость, — ответил священник, держа шапку в руке, — что меня обварили — это бы еще с полбеды. Хуже, что вырезали мою паству. И мать, бедняжку, убили.

— Чтоб вас турецкие псы загрызли! — проворчал Балинт, обернувшись к туркам. — Скажите пожалуйста, один проклинает за то, что я не отпускаю его на волю, другой учит правилам рыцарства. Я выхожу на поединок с саблей, а он не хуже заплечных дел мастера — с палашом. И называет это рыцарским турниром! А когда я стаскиваю его с коня, он еще нос задирает. Чтоб вас псы и вороны заели!

Терек сердито дернул кожаный пояс и в гневе стал похож на того медведя, который красовался у него в гербе на воротах крепости.

Затем он бросил взгляд на мальчика и, улыбнувшись, удивленно спросил:

— Это он и есть?

— Слезай живей! — прикрикнул священник на Герге. — Сними шапку.

Босой мальчонка с саблей на боку лег животом на спину коня и, соскользнув на землю, остановился перед Балинтом.

— Этого коня ты раздобыл? — спросил господин Балинт.

— Этого! — гордо ответил ребенок.

Балинт Терек взял его за руку и так быстро повел к жене, что священник едва поспевал за ними.

Жена Терека — маленькая, белолицая, русоволосая женщина с двойным подбородком — сидела в саду внутреннего двора крепости, возле мельничного жернова, который служил столом. Она завязывала горшки и крынки с вареньем. Вместе с ней трудился и приходский священник в опрятной сутане и с очень белыми руками. Поблизости играли два мальчугана. Одному из них было пять лет, другому — три года.

— Ката, душенька, погляди-ка! — крикнул Балинт Терек. — Вот этот щеночек — оруженосец нашего Добо!

Герге поцеловал руку хозяйке.

Маленькая голубоглазая женщина взглянула на мальчика с улыбкой, потом нагнулась и поцеловала его в щеку.

— Этот малыш? Да ведь он еще сосунок! — воскликнул приходский священник в изумлении.

— Да, но только сосет турецкую кровь, — ответил хозяин крепости.

— Солдатик, хочешь есть? — спросила женщина.

— Хочу, — ответил Герге. — Но сперва мне хотелось бы пойти к моему господину Добо.

— Нет, сынок, к нему никак нельзя, — ответил Балинт, помрачнев. — Твой господин в постели. — И он обернулся к отцу Габору. — Ты не знаешь еще? Добо ринулся с пятьюдесятью солдатами на двести турок. И один турок вонзил ему в бедро пику, да с такой силой, что пригвоздил его к луке седла.

Герге следил за разговором, широко раскрыв глаза. Как обидно, что в сражении его не было рядом с Добо! Вот уж он огрел бы этого турка!

— Ступай играть с баричами, — сказал приходский священник.

Черноволосые ребятишки высунулись из-за материнской юбки и во все глаза смотрели на Герге.

— Что вы испугались? — сказала им мать. — Это же венгерский мальчик, он любит вас.

И она объяснила Герге:

— Это старший — Янчи. А младший — Ферм.

— Пойдемте, — приветливо сказал им Герге. — Я покажу вам мою саблю.

Трое ребят очень скоро подружились.

— А ты, священник, — спросил Балинт Терек, присев на скамейку, — что же ты будешь делать без прихода?

Отец Габор пожал плечами.

— Да уж как-нибудь проживу. В крайнем случае буду вести жизнь отшельника.

Балинт Терек задумчиво покручивал усы.

— Ты знаешь по-турецки?

— Знаю.

— И по-немецки тоже?

— Два года школярил на немецкой земле.

— Так вот что я тебе скажу. Собери-ка свои пожитки да переезжай в Сигетвар. Вернее, не в Сигетвар, а в Шомодьвар. Через несколько дней мы переберемся туда. Там и будешь жить. У моей жены есть священник-папист — так почему же мне не иметь священника новой веры! А через год-другой дети подрастут, и я отдам их на твое попечение, чтобы ты учил их.

Приходский священник удивленно вытаращил глаза.

— Ваша милость, а как же я?

— И ты их будешь учить. Ты выучишь их латыни, а он — турецкому языку. Поверь, добрый мой пастырь, для спасения души турецкий язык столь же важен, как и латынь.

Он взглянул на сыновей, которые вместе с Герге бегали друг за дружкой вокруг яблони. Все трое разрумянились и заливались веселым смехом.

— Я отниму у Добо этого мальчика, — сказал Балинт Терек, улыбаясь. — Быть может, он пригодится мне в качестве третьего воспитателя. И как знать, он, чего доброго, окажется лучше вас обоих, вместе взятых.

Король Янош умер. Сын его еще был младенцем. Венгры остались без вождя. В стране происходило то, что изображалось на гербах, где разгневанные грифы тянутся за качающейся между ними короной.

Умы венгров были смущены. Никто не знал, чего страшиться больше: владычества турок-басурман или немцев-христиан.

Немецкий император Фердинанд наслал на Буду своего генерала — дряхлого мямлю Роггендорфа. Турецкий султан сам стал во главе войска, чтобы водрузить стяг с полумесяцем над венгерским королевским замком.

Шел 1541 год.

Августовской лунной ночью вверх по мечекской дороге ехали рысью два всадника. Один из них — бритый, худой, в черном плаще, очевидно священник. Второй — длинноволосый барич, едва достигший шестнадцати лет.

За ними трусил на коне слуга — высокий, длинноногий парень с коротким туловищем.

Он, быть может, потому и казался таким высоким, что сидел не в седле, а на двух туго набитых мешках. За спиной у него висела большая кожаная торба, или, как мы называем сейчас, сума. Из нее торчали три палки, похожие на рукоятки каких-то инструментов. Одна из них иногда поблескивала: это было длинноствольное ружье.

У обочины дороги раскинула ветви дикая груша в два обхвата, наверное такая же старая, как сама мечекская дорога. Там всадники свернули в лес.

Священник разглядывал дерево.

— Это самое?

— Да, — ответил юноша. — Когда я был маленьким, здесь жила сова. С тех пор дупло, наверно, стало больше, и в нем можно спрятаться одному, а то и двоим.

Встав на седло, он уцепился за ветку и одним махом взобрался на дерево.

Потыкал саблей трухлявый ствол.

Спустился в дупло.

— И вдвоем поместимся! — воскликнул он весело. — Даже сидеть можно.

Выбравшись из дупла, он слез с дерева и соскочил на траву.

Священник скинул плащ.

— Что ж, тогда приступим к работе.

Священник был отец Габор. А юноша — Гергей Борнемисса.

С тех пор как мы расстались с ними, прошло восемь лет. Священник мало изменился, только спаленные брови отросли у него да, пожалуй, похудел немного. Бороду и усы он брил.

Зато очень изменился мальчик. За эти восемь лет он вырос, возмужал. Правда, черты лица у него все еще не определились; он был не красив и не уродлив. Такими бывают обычно пятнадцатилетние подростки. Волнистые его волосы, по моде того времени, были отпущены до плеч.