Гергей прикрыл глаза рукой.

Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.

— Ты, может, сообщник его?

— А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!

Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.

— А эти бумаги приносят счастье?

— Не бумаги, а их тайна. Но только турку! — сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента.

— Так говори же! — прошептал великан, глядя на него алчными глазами. — Я исполнил твое желание.

— Ты должен еще освободить меня.

— Ишь ты, чего захотел!

— Но ведь для тебя дорога эта тайна?

— А я у кого-нибудь другого узнаю.

— Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!

Турок схватил юношу за горло.

— Задушу, если не скажешь!

— А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.

Но больше он не мог проронить ни слова — турок точно тисками сдавил ему горло.

У юноши занялось дыхание.

Но турок вовсе не собирался его душить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа.

— Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя?

Гергей еще не отдышался и не мог говорить.

— Прежде всего, — ответил он наконец со стоном, — перепили мне кандалы.

Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и большой красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал — и с одной ноги Гергея цепь с тихим звоном упала в траву.

— А дальше? — спросил турок. Глаза его горели.

— Достань мне колпак и плащ сипахи.

— Это уже труднее.

— Сними с кого-нибудь из спящих.

Турок почесал шею.

— И это еще не все, — продолжал Гергей. — Ты должен раздобыть для меня коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.

— Если ничего не найду, отдам тебе свой кончар — вот этот, что поменьше.

— Ладно.

Турок оглянулся. Кругом все спят, только караульные безмолвно, как тени, шагают взад и вперед.

Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в землю, он опирался на нее.

— Погоди, — сказал великан.

Он встал и поплелся к проходу между палатками.

Гергей прилег на траву и прикинулся спящим. Но заснуть он себе не позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело он поглядывал на небо — следил, не встретится ли луна с похожей на плот серой тучей, которая лениво плыла в вышине. (Если туча затянет луну — землю покроет благоприятный мрак.) Искоса Гергей разглядывал грубого, долговязого янычара. Шея у него была длинная, как у орла-стервятника. Он стоял, опершись на пику, и, очевидно, спал — усталые солдаты спят и стоя.

Ночь была мягкая, воздух трепетал от тихого храпа тысяч людей. Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся на лугу.

Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже задремал (приговоренные всегда спят накануне казни). Но он не хотел поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился вокруг его носа и все зудел, будто тоненько пиликал на крошечной скрипке. Наконец Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со сном, сразившим весь лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.

И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в классной комнате вместе с сыновьями Балинта Терека.

Все трое сидят за длинным некрашеным дубовым столом. Напротив них, склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу, сидит отец Габор. Слева — окно с частым свинцовым переплетом. Сквозь круглые стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене — две большие карты. На одной изображена Венгрия, на другой — три части света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба. Тогда еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы нашли какую-то доселе неведомую часть света. Но правда это, нет ли — никто не знал. Австралия же не снилась еще и Колумбу.)

На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса — в виде разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них легко разбирался и тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые гербы, многие не знали грамоты. Да и к чему им была грамота? На то существовали писцы, они в случае надобности могли написать письмо и прочесть послание, полученное господином.

Отец Габор поднял голову и заговорил:

«С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис, ни географию, ни историю, ни ботанику — начнем заниматься только турецким и немецким языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха».

Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо.

«Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь мы можем объясняться с любым невольником-турком. А от немцев наш батюшка отвернулся».

Десятилетний Фери, встряхнув головой, откинул назад свои длинные каштановые волосы и сказал:

«И химия тоже ни к чему! У батюшки столько пороху, что до скончания света хватит».

«Погоди, сударик! — улыбнулся отец Габор. — Ты ведь еще и читать прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон».

В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем был синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем, у пояса — легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных случаях.

«Гости приехали, — сказал он священнику. — Мальчики, наденьте праздничное платье и выйдите во двор».

На дворе стоял большой венский кованый рыдван. Возле него хлопотал немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.

Возле рыдвана стоял хозяин замка в обществе четырех знатных господ. Мальчиков представили им. Один из приезжих — невысокий смуглый молодой человек с коротким носом и огненными глазами — поднял маленького Фери Терека и поцеловал его.

«Ты помнишь, кто я такой?»

«Дядя Миклош», — ответил мальчик.

«А как моя фамилия?»

Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.

Вместо Фери ответил Янош:

«Зирини».

«Ах ты! Не Зирини, — поправил отец, — а Зрини!»[24]

Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне все повторяется так же, как было наяву.

И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.

По кольям были развешаны шесть нагрудников. Господа взяли ружья и выстрелили в них. Пуля пробила один нагрудник. Его вернули венскому торговцу. Остальные панцири получили от выстрелов только вмятины; их купили и поделили меж собой.

Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола сидела жена Терека, а на другом конце — сам хозяин. За ужином гости старались выяснить познания мальчиков. Особенно много вопросов задавали они по Библии и катехизису.

Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы, ласково улыбаясь, потом встряхнул головой.

«Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи, как отливают пушку?»

«А какого веса, батюшка?»

«Весом в тысячу фунтов, черт побери!»

«Для отливки пушки в тысячу фунтов, — встав, начал мальчик, — требуется девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды пушку можно отлить и из колоколов, а тогда свинца нужно только половину. Когда материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой величины собираемся отлить пушку. Прежде всего скатываем стержень из липкой и чистой глины. Глину предварительно перемешиваем с паклей, в середину стержня вставляем железную палку…»