Турецких ядер в крепости столько, что осажденные то и дело спотыкаются о них. Чтобы не наткнуться на них во время штурма, крестьяне березовыми метлами отметают мелкие ядра в стороны, а большие ядра подтаскивают к пушкам и на стены.

Между Новой и Земляной башнями в стене зияет пролом, похожий на римскую цифру V. Часть Казематной башни рухнула под откос. Земляная башня вся в дырках, точно осиное гнездо. От башни Бойки уцелели только две стены. Угловая башня сверху донизу напоминает трухлявое дерево. Тына больше нет, лишь кое-где сохранились отдельные куски. На месте внутренних построек стоят покосившиеся стены без крыш. Во дворце жилыми остались только три комнаты, да и в них проникает дождь. Рыночная площадь тоже изменилась. Она перерезана поперек длинными рвами глубиной в сажень. Когда турки ведут обстрел, осажденные ходят по этим рвам; когда же пальба затихает, через рвы перекидывают мостки и доски.

А за стенами крепости воют злые волки.

Стены теперь чинят не только ночами, но и днем. Пробоины, насколько удается, забивают бревнами и досками. Камни служат только подпоркой.

У Старых ворот Мекчеи сам таскает камни, ободряет уставших, говорит, что бог поможет защитникам крепости. Видно заранее, что штурм здесь предстоит неистовый. То Добо, то Гергей, то Мекчеи осматривают стену. Всем троим ясно, что угловая башня больше не защита воротам. Нужны ручные гранаты. Их укладывают на деревянные помосты, к проломам ставят опытных стрелков.

Гергей занят изготовлением просмоленных венков, огненных гранат и крестовин. Он поспешно рассылает их во все концы крепости.

Золтаи заделывает бреши на Шандоровской башне.

Фюгеди следит за тем, как перетягивают цепями проломы в Новой башне.

Добо повсюду носится верхом. Для его коня оставлено место под помостами и вдоль крепостных стен. И все-таки ему частенько приходится скакать под пулями. Капитан крепости наблюдает за тем, чтобы работа шла везде равномерно. За ним следует оруженосец Балаж — он развозит приказы капитана. Балаж скачет на последней уцелевшей турецкой лошадке. Остальные семь коней оруженосцев уже подстрелены.

В этот день и Пете садится на коня. Нога его забинтована до колена. Он бледен, но усы у него торчат все так же лихо. Вместо Пете у Старых ворот командует Мекчеи, а Пете вместо Мекчеи возглавляет резервные войска.

Звучным голосом воодушевляет он солдат:

— Турки усердствуют уже тридцать два дня, да хоть бы все они были здесь, мы бы их всех до последнего отправили в преисподнюю! Королевские войска запаздывают, но они придут! О нашей отваге говорит весь мир. Пройдет сто лет — и все еще вместо слова «храбрец» будут говорить «эгерчанин».

Увидев, что вокруг оратора собралась целая толпа, Добо задерживается на минуту послушать, о чем Пете держит речь.

Заключительные его слова вызывают у Добо улыбку, и он говорит Цецеи, который остановился рядом:

— Через сто лет? Только и дела будет у мира, что вспоминать, какие у нас были усы!

Правда, он говорит это скорее себе, чем Цецеи. И, точно смутившись, что заговорил вслух, пробормотал:

— Не усы главное, а душа, и не награда, а долг перед родиной.

И поскакал дальше, к Шандоровской башне.

Пылкие слова Пете воодушевили витязей. Конечно, эгерчане и так не подвели бы, но хорошее слово точно доброе вино.

Сдвинув шлем набекрень, Пете продолжал:

— Приедет сюда и сам король. Он выстроит в ряд эгерских витязей и каждому пожмет руку. Вы это заслужили. Я слышал даже, что впредь король будет набирать себе офицеров только из солдат, отличившихся в Эгере. Каждый рядовой после осады станет лейтенантом — так я слышал. А потом, может быть, и капитаном. Ведь, в конце концов, и королю нужнее всего солдаты, показавшие себя молодцами.

Пете покосился и увидел цыгана, который козленком отскочил от пули, ударившейся в стену возле него.

— Цыган, сколько ты турок убил?

— Да ворон их заклюй, ваша милость сударь-государь! — ответил цыган. — Ни один турок не смеет подойти туда, где я стою.

В вечерних сумерках к одному из проломов приблизился турок с белым платком в руке.

В нем сразу признали Миклоша Ваша.

Его тут же втащили и повели к Добо. По дороге сотни людей засыпали его вопросами:

— Ну, какие вести?

— Войска идут! — кричал всем Миклош.

Добрая весть разнеслась по всей крепости:

— Идут королевские войска!

А ведь это Добо приказал Миклошу Вашу всем говорить такие слова, когда он вернется в крепость.

Вон оно как! Идут войска! Стало быть, правду сказал господин старший лейтенант Пете!

Миклош Ваш снял тюрбан, размотал его и, вытащив из складок полотна письмо, протянул Добо.

Добо взглянул на печать — пишет архиепископ. Осторожно надорвал листок возле самой печати и спокойно развернул его.

Комендант сидел на коне. Вокруг него сгрудился народ. Пока он читал, все пытались угадать по выражению его лица содержание письма!

Но лицо у коменданта словно каменное. Каким оно было в начале чтения, таким осталось и после того, как он прочел письмо.

Добо сложил листок, сунул в карман, потом оглянулся, точно удивляясь, почему собралось столько народу.

Из старших лейтенантов присутствовал при этом один Пете. Добо сказал ему так, чтобы услышали и другие:

— Господ лейтенантов я соберу вечером. Сообщу им радостное известие.

Но как только Добо вошел к себе в комнату и затворил за собой дверь, его невозмутимое лицо стало скорбным. Он упал в кресло и горестно, безнадежным взглядом уставился в одну точку.

В тот день Добо получил и другое письмо. Послание это принес крестьянин. По письму, белевшему в его руке, сразу видно было, что он послан турками.

Это пришел четвертый посланец Али-паши.

Осажденные знали, что Добо круто расправляется с турецкими почтарями. Они поставили крестьянина на рыночной площади — дескать, пусть он там встретит Добо.

По вечерам было холодно, и отдыхавшие солдаты разводили на площади костры. Иные поджаривали свиное сало и запивали его стаканом вина, разбавленного водой.

— Вам бы лучше сжечь письмо сейчас, пока господин капитан не видит, — посоветовал один добросердечный ратник. — А то, ей-богу, беды не оберетесь!

— Как же так сжечь? — ответил крестьянин. — Письмо-то не мое.

— Да ведь вы принесли его от неприятеля.

— Я принес от того, кто послал.

— Повесят вас.

— Меня?

— Конечно. Господин капитан приказал повесить даже одного нашего лейтенанта. А тот ведь был барин, дворянин — не то, что вы.

Виселицу с площади еще не убрали. Солдат указал на нее.

— Видали? До сих пор виселица стоит.

Крестьянин оторопел, от страха его даже пот прошиб. Он почесал в затылке, запустил руку в суму.

Как раз в это время прискакал Добо.

— Что такое? — спросил он. — Что за человек? Зачем пришел?

Крестьянин спрятал суму под сермягу.

— Я Иштван Ковач, целую ваши руки, — ответил он смущенно, вертя в руке шапку.

— А что вам нужно?

— Мне? Да ничего.

— Зачем же вы тогда пришли?

— Да… да просто так, пришел. Дай-ка, думаю, загляну к ним, что-то они поделывают в такой беде.

— Письмо принесли?

— Я? Нет, никакого письма я не приносил.

Добо смотрел на него пронзительным взглядом, и крестьянин, утирая лоб, забормотал:

— Ей-богу, не приносил!

— Обыщите его!

Побледнев, крестьянин позволил себя обыскать. Из его сумы вытащили письмо с большой печатью.

— В огонь! — рявкнул Добо.

Солдат швырнул письмо в огонь.

Крестьянин задрожал.

— Ума не приложу, как оно попало ко мне! — оправдывался он, почесывая за ухом. — Кто-то подсунул, должно быть…

— В кандалы! — приказал Добо. — Киньте к остальным этого негодяя!

Так как из пушек палили неустанно, в тот день (двенадцатого октября) опять пошел дождь. Тучи рассеялись только к вечеру, когда промчался над землей колючий осенний ветер.