Мекчеи набросил ему платок на голову и прикрыл его своим плащом.

Добо велел зарядить широкоствольные пушки и мортиры железными гвоздями, в некоторые проломы приказал поставить нагруженные телеги, другие пробоины велел заложить бочками, бревнами, коровьими шкурами и всякой всячиной. В иных местах каменщики стесали карнизы стен, чтобы за них нельзя было зацепить крюки осадных лестниц. На верхушки стен натаскали камней. Из кухонь притащили все котлы и чаны, наполнили их водой. Вынесли на башни всю смолу, какая только была в крепости. Свинцовый водосток двора разломали на кусочки и распределили между пушкарями. Мясникам ведено было к обеду зажарить на вертеле вола. Выпеченный хлеб сложили на рыночной площади, где обычно собирались отдыхающие витязи. Нагромоздили целую гору караваев. Раздатчик хлеба Михай теперь не обращал на распределение никакого внимания: бери сколько хочешь. Михай пришел к пекарям на рынок, одетый в красивый коричневый доломан и желтые сапоги. Он только записал на бумажке: «14 окт. Семьсот караваев».

Турки стекались со всех сторон. С гор и холмов спускался пестрый людской поток.

В десять часов трубач затрубил сбор. Осажденные собрались на рыночной площади. У всех были перевязаны головы, руки. У каждого на правой руке хоть один палец да был перевязан. Но всякий, кто мог стоять на ногах, должен был подняться на крепостную стену.

Посреди площади колыхались шелковые хоругви. На одной из них была изображена дева Мария, на другой — король Иштван Святой, на третьей — святой Янош. Это были обтрепанные, выцветшие хоругви. Их вынесли из церкви. Священники, одетые в фиолетовые ризы, стояли у стола, наскоро превращенного в алтарь. На столе лежала дароносица.

Защитники крепости знали, что будут служить мессу. Ее полагалось бы служить и перед другими приступами, но Добо не позволял поминать мертвых.

— Это еще все пустяки, — говорил он. — А когда начнется настоящий штурм, подойдут королевские войска.

Но тут уже было ясно, что наступил конец.

Все умылись, почистились, нарядились в лучшее платье. У офицеров одежда была всех цветов радуги, на ногах красные сапоги со шпорами, усы закручены, на шлемах колыхались султаны. Стан Мекчеи облегала новая сверкающая кольчуга, у пояса висели две сабли — одна из них со змеиной рукояткой. Эту саблю Мекчеи надевал только по праздникам.

Гергей Борнемисса явился в островерхом стальном шлеме, с козырька которого вздымались три белых журавлиных пера, зажатых в серебряную птичью лапку. На груди блестел панцирь, из-под которого виднелись рукава красного кожаного доломана. Руки были затянуты в шелковые перчатки, прикрытые стальной сеткой. Шею украшал вышитый золотом отложной воротник.

Золтаи не удержался от замечания:

— Ох, какой жениховский на тебе воротник!

— Это жена моя вышила, — ответил без улыбки Гергей. — Не в честь же турок я надел его!

Он, видимо, хотел сказать: «не для смертного часа», но промолчал.

Золтаи был в светло-коричневом кожаном доломане. На боку у него звенели две сабли. Шею защищала проволочная сетка. Шлем был без забрала, только с носовой стрелкой, которая тянулась до кончика носа. Прежде этот шлем принадлежал, должно быть, какому-то офицеру-сипахи. Золтаи купил его с торгов после первой вылазки.

Фюгеди был весь, с головы до ног, закован в доспехи. Глаза у него помутнели от зубной боли, он то и дело жаловался:

— Мне, право, стыдно, но просто терпения нет, муки адские.

— Не беда, тем злее будешь бить турка, — утешал его Золтаи. — В такой час витязю хорошо быть злым…

— Я и без того зол! — пробурчал Фюгеди.

Пете был в шлеме и замшевом доломане. Он сидел на коне, ибо ходить все еще не мог. Он издали саблей приветствовал старших офицеров.

Все оделись в лучшее свое платье, однако нарядились не ради мессы: многие даже и не знали, что она состоится, но все почувствовали, что настал последний день. А смерть, какой бы уродливой ее ни изображали, все-таки важная гостья, и встречать ее надо с почетом. У кого не нашлось ничего, кроме будничного платья, тот хоть закрутил и навощил усы. Но глаза почти у всех были красны от бессонных ночей и дыма, а на бледных лицах и на руках алели свежие раны и рубцы.

Собрались все — недоставало только Добо.

Он пришел в блистающих доспехах и в золоченом шлеме с длинным орлиным пером. На поясе у него висела широкая сабля, украшенная драгоценными камнями. Руки были в перчатках, сделанных из серебряных колец и пластинок. В руке он нес копье с позолоченным наконечником и с рукоятью, обтянутой красным бархатом.

Позади него шли два оруженосца, так же как и он, с ног до головы закованные в броню. У пояса у них висели короткие сабли. Длинные волосы, выбившиеся из-под шлема, рассыпались по плечам.

Добо остановился перед алтарем и снял шлем.

Оба священника не в силах были молвить слово, поэтому к народу обратился Мекчеи.

— Братья! — сказал он. — Мы видим, что после вчерашнего штурма турки стягивают все свои войска. Противник решил сегодня дать нам решающий бой. Но есть в мире бог, и тщетно язычники идут против его воли. Мы знаем, что в этих лежащих перед нами святых дарах живая плоть Христова. Он с нами. Падем же перед ним на колени и помолимся!

Зазвенело оружие: защитники крепости разом упали на колени.

Мекчеи начал читать молитву вместо попа:

— Отче наш…

Люди тихо бормотали фразу за фразой.

И когда было произнесено «аминь», воцарилась долгая, торжественная тишина.

Священник Мартон наклонился к Мекчеи и шепнул ему, о чем надо еще сказать.

Мекчеи поднялся с колен и снова заговорил:

— Эти два верных служителя церкви поднимут сейчас чашу со святыми дарами для того, чтобы всем нам дать отпущение грехов. Время не терпит, каждому по отдельности исповедоваться некогда. В такие часы церковь отпускает грехи и без исповеди. Пусть только каждый покается про себя.

И он снова опустился на колени.

Причетник зазвонил в колокольчик. Отец Балинт поднял чашу со святыми дарами. Люди, потупившись, слушали, как он произносит слова отпущения.

Когда воины подняли головы, дароносица стояла на месте, и священник, простирая руки для благословения, глазами, полными слез, смотрел в вышину ясных небес.

По окончании обряда Добо опять надел шлем, встал на камень и торжественно произнес:

— После бога я обращаюсь к вам. Тридцать четыре дня назад мы поклялись не сдавать крепость. Клятву свою мы сдержали. Твердыня отразила штурм, как скала отражает ураган, сотрясающий небо и землю. Теперь близится последнее испытание. Мы призвали на помощь бога. С безгрешной душой, готовые к смерти, будем мы биться за крепость Эгер и за нашу отчизну. С невиданной отвагой отстаивали вы до сих пор крепость. Неудачи, постигшие здесь турок, беспримерны. Я верю в наше оружие! Верю в силу наших душ! Верю в деву Марию, защитницу Венгрии, верю в короля Иштвана Святого, душа которого всегда сопутствует венграм, а пуще всего я уповаю на бога. Пойдемте же, братья, соберем всю нашу силу, будем отважны до последнего нашего дыхания!

Забил барабан, зазвучала труба.

Витязи с решительностью схватили копья и, разбившись на отряды, разошлись в разные стороны. Добо сел в седло. Оба оруженосца следовали за ним тоже верхом.

Поднявшись на башню, Добо осмотрелся и увидел, что на лугах и дальних холмах турецкие кони пасутся большими табунами, а солдат с ними нет. Кругом Эгера колышется лес копий. Турки, как волны моря, окружили крепость.

На Кирайсекеском холме стоят оба паши. Желтый, с каким-то старушечьим, сморщенным лицом Али-паша в огромном тюрбане, напоминающем дыню. Второй паша — громадный седобородый великан. Оба в синих шелковых кафтанах, но Али в более светлом. Алмазы, которыми были выложены рукоятки ятаганов, заткнутых за пояс, рассыпали искры при каждом движении пашей.

Войско вели бей, сидевшие на великолепных конях. Верхом ехали также аги и ясаулы. Все остальные спешились. Среди турецких военных стягов колыхалось большое черное знамя. Осажденные увидели его впервые. Только офицеры понимали, что оно означало: «Пощады нет! В крепости все будут преданы смерти!»