— Мне вспомнились слова, которые я слышал, когда был еще ребенком, — сказал Гергей, приложив палец ко лбу. — Вот их бы и написать.

— Какие же слова?

— «Главное — никогда не бояться».

Тиноди замотал головой.

— Мысль хорошая, да выражена нескладно. Стойте-ка…

Подперев рукой подбородок, он устремил взгляд куда-то в пространство. Все замолчали. Вдруг глаза его сверкнули.

— «Куда ты годишься, коли боишься!»

— Вот это хорошо! — воскликнул Гергей.

Тиноди обмакнул гусиное перо в деревянную чернильницу и написал на сабле девиз.

Ненадписанной оставалась только одна сабля — такая же, как и сабля Добо. Мекчеи подарил ее Гергею.

— А что ж мы на этой напишем? — спросил Тиноди. — Ладно ли будет так: «Гергей Борнемисса, скачи — не утомишься»?

Все засмеялись. Гергей замотал головой.

— Нет, мне нужны не стихи, а только два слова. В двух этих словах заключены все стихи и мысли. Напишите мне, дядюшка Шебек: «За родину».

На пятый день нагрянул Добо. Встретили его радостно. С тех пор как хозяин дома попал в рабство, впервые за много лет поставили на стол золотую и серебряную утварь. Дом наполнился непривычным весельем.

Однако хозяйка вышла к столу в обычном траурном платье, без драгоценностей и села на свое обычное место, откуда видна была дверь. Против нее был тоже поставлен прибор и придвинуто кресло к столу. Добо подумал сперва, что ждут запоздавшего священника, но потом догадался, что это место Балинта Терека. Для хозяина дома каждый день — и утром, и в обед, и вечером — ставили на столе прибор.

Госпожа Терек с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.

В те времена газет не было, и только по письмам да от заезжих гостей можно было узнать, что творится на свете — обломилась ли какая-нибудь ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.

Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина дома. Гергей предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тереке, не расспрашивал о нем.

Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:

— А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?

И вдруг она залилась слезами.

Добо покачал головой.

— Покуда этот султан не помрет…

Голова хозяйки поникла.

Добо стукнул кулаком по столу.

— Доколе же султан жить собрался? Лиходеи-тираны никогда не умирают в честной старости. Так учит история. Впрочем… Я думаю, что если бы нам попался в плен какой-нибудь паша с большим бунчуком, на него обменяли бы нашего господина.

Госпожа Терек печально покачала головой.

— Не верю, Добо. Моего мужа держат в плену не как заложника, а как льва: боятся его. Чего только не обещала я за Балинта! — продолжала она скорбно. — Я сказала: возьмите все наше добро, все золото, серебро. Но деньги, какие я посылаю, паши кладут себе в карман и говорят, что ничего не могут добиться у султана.

— А может быть, паши не смеют и подступиться к нему?

Мекчеи облокотился на столик, стоявший у постели.

— А нельзя было бы как-нибудь его оттуда…

Добо вздернул плечами и сказал:

— Из Семибашенного замка? Ты, братец, никогда не слышал о Семибашенном замке?

— Слышал. Но я слышал и то, что нет ничего невозможного, если люди чего-нибудь крепко хотят.

— Милый дружок Мекчеи, — ответила с горестной улыбкой жена Балинта Терека, — как же вы могли подумать, что моего супруга и нас, осиротелых, не томит одно и то же великое желание! Не ходила я разве к королеве, к монаху, к будайскому паше? Не поползла ли я на коленях к королю Фердинанду? Об этом я не посмела даже написать моему возлюбленному супругу…

Бедная женщина захлебывалась от слез, и все умолкли, скорбно глядя на нее.

Хозяйка утерла глаза и обратилась к Тиноди.

— Шебек, — сказала она, силясь улыбнуться; лицо ее было влажно от слез, — неужто мы грустью будем угощать друзей нашего дома? Возьмите-ка лютню и спойте те песни, которые любил слушать мой супруг. Только его любимые песни пойте, Шебек… А мы закроем глаза и вообразим, будто он сидит среди нас.

Три года не звучала в доме лютня Тиноди. Мальчики радовались заранее.

Шебек вышел в свою комнату и принес оттуда инструмент, похожий на гитару.

Тихо, точно повествуя о чем-то, рассказывал он историю Юдифи, выводя мелодию на струнах лютни.

Это была утешительная песня. Под Олоферном все подразумевали султана. Но где же та Юдифь, которая отсечет ему голову?

Когда Тиноди дошел до середины песни, пальцы его заиграли вдруг иную мелодию, и он запел глубоким, мягким голосом другую песню:

Трепет мучительного волнения прошел среди сидевших. Даже у Добо на глазах выступили слезы.

— Могу я продолжать? — робко спросил Тиноди.

Хозяйка кивнула головой.

Тиноди спел о том, как турки заманили в свои сети господина Балинта и увели его в кандалах сперва в Нандорфехервар, а затем в Константинополь.

К концу песни Тиноди уже не пел, а только горестно шептал:

Тут уж и сам лютник залился слезами. Ведь и он был теперь несчастным скитальцем и больше всех оплакивал своего господина.

Дети, рыдая, прильнули к матери. Она прижала их к себе. Тиноди бросил лютню и припал головой к столу.

Так прошло несколько минут в скорбном молчании, потом заговорил Добо. Голос его звучал глухо и горестно:

— Зачем я не вольный человек! Я бы целого года не пожалел, а уж поехал бы в тот город и поглядел, на самом ли деле так крепка эта тюрьма.

Мекчеи вскочил и крикнул:

— Я вольный человек! И клянусь всевышним, я поеду туда! Поеду непременно! И если удастся, то хоть ценой жизни, а освобожу Балинта Терека!

Вскочил и Гергей.

— Я поеду с тобой! Ради своего отца и господина я пробьюсь через все преграды!

— Матушка, — сказал потрясенный Янош Терек, — разве могу я остаться дома, если нашелся человек, который хочет освободить моего отца?

— Безумие! — пролепетала мать.

— Безумие или нет, — воскликнул, горячась, Мекчеи, — но я сделаю то, что сказал!

Тиноди встал и промолвил:

— Я тоже пойду с тобой. Пусть рука моя немощна, но, быть может, голова моя будет вам в помощь.

Хозяйка замка встряхнула головой.

— Что вы затеяли? Да где ж вам сделать то, чего не могли сделать два короля и поистине королевский выкуп!

— Вы правы, сударыня, — согласился Добо, к которому возвратилось его обычное спокойствие, — ни деньгами, ни уловками тут не помочь Только доброе желание султана может расторгнуть узы рабства.

— Но у султана такое доброе желание может и не возникнуть никогда! — ответил Мекчеи, вспыхнув.

На другое утро Добо тронулся в путь. Удерживать гостя не стали, зная, что у него каждый час на счету. Мекчеи остался в замке.

Он позвал Гергея к себе в комнату.

— После вчерашнего разговора я решил так: выспимся, а там посмотрим. Утро вечера мудренее. Решил я так не из-за себя. Я-то, сколько бы ни спал, все равно не изменю решения — проберусь на турецкую землю, пес ее побери!