Сидевшие за столом слушали коменданта, напряженно сдвинув брови.

Добо продолжал:

— В нашем положении разум предписывает: держись стойко до прибытия королевских войск. Турки будут палить по крепости, рушить ее, может быть, им удастся даже проломить стены, которые до поры до времени защищают нас. Вот тогда-то и должны мы выступить сами и защищать стены, так же как они защищали нас. Пусть неприятель, карабкаясь на стены, у каждой бреши натолкнется на нас. Мы никогда не позволим выхватить из наших рук судьбу венгров!

— Никогда! Нет, нет, не позволим! — закричали все, вскочив с мест.

— Спасибо, что вы пришли в Эгер, — продолжал Добо. — Спасибо, что вы принесли свои сабли и сердца для защиты отечества. Во мне окрепло чувство, что господь простер свою длань над Эгерской крепостью и говорит орде басурман: «Дальше ни шагу!» Пусть это чувство воодушевляет и вас, и тогда я буду твердо уверен, что мы за этим столом весело отпразднуем торжество победы!

— Да будет так! — закричали офицеры и чокнулись серебряными и оловянными кубками.

Вслед за Добо встал Пете. Движения его, как всегда, были порывисты. Он поднялся, улыбнувшись, заглянул в свой кубок, потом лицо его посуровело.

Оглянулся Пете налево, направо и, подкрутив усы, заговорил:

— Наш капитан Мекчеи верит в Добо и Борнемиссу. Добо и Борнемисса верят в нас и в стены твердыни. Теперь я скажу, во что я верю.

— Слушаем, слушаем!

— Нынче в числе прочих крепостей пали две могучие твердыни: Темешвар и Солнок…

— И Веспрем.

— В Веспреме не было людей. А почему пали эти две могучие крепости? Пройдут годы, и люди, наверно, скажут: пали они потому, что турок был сильнее. А это не так. Они пали потому, что Темешвар защищали испанские наемники, и Солнок тоже защищали наемники — испанцы, чехи и немцы. Теперь позвольте сказать, во что верю я. Я верю в то, что Эгер не будет оборонять ни испанское, ни немецкое, ни чешское войско. Не считая пяти пушкарей, у нас все — венгры, да еще большинство — эгерчане. Это львы, защищающие свое логово. Я верю в венгров!

Лица у всех раскраснелись, все подняли кубки. Пете мог бы уже и закончить свою речь, но он продолжал с жаром народного трибуна:

— А венгр как кремень: чем больше его бьют, тем больше искр высекают. Так неужто же две тысячи молодцов, родившихся от венгерских матерей и отцов, выросших на коне да венгерском зерне, пивших густую бычью кровь[69] из подвалов эгерских святых отцов, — неужто они не справятся с рванью-дрянью, водохлебами, чубастыми прощелыгами?

Слова его заглушили крики, бряцанье сабель и смех, но Гашпар Пете еще разок подкрутил усы, покосившись куда-то в сторону, и закончил так:

— До сих пор Эгер был просто славным городком, городом хевешских и боршодских венгров. Дай бог, чтобы впредь он стал городом венгерской славы! Басурманской кровью напишем мы на стене: «Не тронь венгра!» — чтобы по прошествии веков, когда настанет вечный мир и на руинах крепости будет зеленеть мох, сын будущих столетий, сняв шапку, гордо сказал: «Здесь сражались наши отцы — да будет благословен их прах!»

Поднялся шум, все бросились целовать оратора. И Пете уже не мог продолжать свою речь. Да ему и не хотелось больше говорить. Он сел и протянул руку лейтенанту боршодцев Тамашу Бойки.

— Тамаш, — сказал он, — там, где мы с тобой будем, туркам не поздоровится!

— И хорошо же ты сказал! — кивнул головой Тамаш. — Я хоть сейчас готов ринуться на целую сотню!

После Пете больше никто не был в силах произнести тост. Просили Гергея, но он, как ученый человек, не привык ораторствовать.

Каждый завязал беседу со своим соседом, и зал наполнился веселым гомоном.

Добо тоже оживился, чокался то с одним, то с другим соседом. Он протянул кубок Гергею, а когда священник пересел побеседовать с Пете, поманил Гергея рукою.

— Сын мой, сядь сюда.

И как только Гергей сел рядом с ним, Добо сказал:

— Я хочу потолковать с тобой о сыновьях Терека. Я им тоже написал, да, как видишь, зря.

— Да, — ответил Гергей, поставив свой кубок, — думаю, что нам не дождаться их. Янчи предпочитает биться с турком в чистом поле. А Фери не поедет так далеко, он не покинет Задунайщину.

— Правда, что Балинт Терек умер?

— Да, умер, бедняга, несколько месяцев назад. Только смерть освободила его от оков.

— Намного ли он пережил жену?

— На несколько лет. Жена его умерла, когда мы вернулись из Константинополя. Мы как раз к ее похоронам прибыли в Дебрецен.

— Добрая была женщина, — сказал Добо, задумчиво кивая головой, и потянулся за кубком, будто желая помянуть покойницу.

— Да, таких не часто встретишь, — сказал Гергей, вздохнув, и тоже потянулся за чарой.

Они молча чокнулись. Быть может, оба думали, что добрая женщина видит с небесных высот, как они осушают чару в ее память.

— А Зрини? — спросил Добо. — Я написал и ему, чтобы приезжал в Эгер.

— Он приехал бы, да только уже несколько месяцев ходят слухи, будто боснийский паша готовится выступить в поход против него. В феврале я беседовал с дядей Миклошем в Чакторне. Он уже и тогда знал, что на Темешвар, Солнок и Эгер идет большая турецкая рать. Еще попросил, чтобы я написал для него письмо королю.

— Не пойму, куда девался Лукач. Давно пора ему вернуться. — Лицо Добо омрачилось. — Да и лазутчику Варшани тоже пора прибыть с донесением.

Перед дверями заиграли дудки и трубы:

Казалось, будто всем влили новую кровь. По знаку Добо оруженосец впустил музыкантов: трех дударей и двух трубачей. В числе их был и цыган. На голове его красовался большой ржавый шлем с тремя петушиными перьями. У пояса на тесемочке висела сабля без ножен. К босым ногам были привязаны огромные шпоры. Усердно надувая щеки, трубил он на своем кларнете.

Все слушали с удовольствием. Когда песню повторили, кто-то из лейтенантов запел глубоким голосом:

Лейтенант был статный парень с холеными усами. Усы торчали у него в разные стороны двумя стрелами. Даже сзади можно было его узнать.

— А кто этот лейтенант? — спросил Гергей, склонившись к Добо.

— Иов Пакши, младший брат капитана Комаромской крепости.

— Хорошо поет!

— И должно быть, храбрый малый. Кто любит петь, тот и дерется храбро.

— А тот молодой человек, с огненным взглядом и закрученными усами?

— Пишта Будахази, офицер. Шесть конников привел с собой.

— Видно, что прирожденный воин. А тот подальше, с густой бородой, что тянется сейчас за кубком?

— Ференц Бай, офицер. Пять конников привел. Тоже славный малый.

— А этот молодцеватый паренек с шелковым платком на шее, рядом с эгерским горожанином?

— Пишта Фекете, офицер. Шесть конников привел.

— Да, верно, ведь я же беседовал с ним.

Лейтенанту Пакши хотелось спеть и второй куплет песни, да слова вылетели из памяти. Дудари ждали, когда он начнет.

Вдруг кто-то крикнул:

— Да здравствует наш священник!

— Да здравствует старейший в нашем войске! — крикнул Золтаи.

Цецеи весело возразил:

— Может, прадед твой старейший, а я еще совсем не старый!

— Да здравствует самый молодой защитник крепости! — гаркнул Пете.

Тут уж и Криштоф Тарьяни взял в руки кубок и, зардевшись, чокнулся с гостями.

— Да здравствует тот турок, — крикнул Гергей, — которому мы первому вышибем зубы!

Все захохотали, и каждый чокнулся с соседом.

С места поднялся румяный эгерский дворянин. Он откинул с правого плеча синий плащ с большим воротником, разгладил усы в обе стороны, пригладил чуб и сказал: