Сказано — сделано. Веру он окликнул на углу Елизаветинской и Александровской:

— Ты что?! Папа поехал по твоим подругам тебя искать! Мама других обзванивает! Даже Надя побежала!

— Ай! Ой! Ах! — аж подпрыгнула Вера. — Ф-федя? Т-ты откуда?

— От верблюда! — рявкнул бравый кадет. — Тебя послали искать! Эвон, — он потряс списком, — подруг твоих велено обойти!

— Не надо никого обходить, — быстро выпалила Вера. — Я, я у Кати Метельской была.

— У неё телефона нет? — подозрительно осведомился Федор.

— Нет, нет, как есть нет!

— А если папа сейчас к ней приедет? — прищурился Федя, однако Вера не дрогнула:

— Скажет, что я уже домой убежала! Ну, чего плетёшься нога за ногу? Давай, давай, торопись, холодно же!..

Дома, как ни странно, Вера держалась донельзя спокойно. Да, собрались у Катерины Метельской. Да, народу немало было. Да, был поэтический вечер. Читали своих стихи. Катя обещает привести молодого, но очень интересного поэта, monsieur Гумилева, только что вернувшегося из путешествия в Африк[2]. Упомянутый monsieur окончил Царскосельскую гимназию, где директором господин Анненский[3], тоже известный поэт, и знакомый отца Катерины, а потом…

— Что ещё за Гумилев? — тотчас нахмурился папа.

— Oh, papa, comment peux-tu ne pas connaître ce poète![4]

— Je ne connais aucun poète et je ne veux pas savoir![5]

— Ну в самом деле, дорогой, — проворковала мама, — Вера правду говорит, monsieur Гумилев и в самом деле подаёт очень большие надежды. Его сам Валерий Яковлевич Брюсов удостоил рецензии, в «Весах», а это… — Аннушка, душа моя, избавь меня, несчастного, от ваших поэтов! — взмолился папа. — Дочь вернулась, всё хорошо, но отчего ж не предупредила?

— Да я и не собиралась сперва идти, да Метельская прямо так уговаривала, так уговаривала, мол, без твоих стихов и вечер не вечер…

— И что же ты им читала? — живо заинтересовалась мама.

— Ах, мама, вы же всё равно не знаете!

— А почему бы тебе нам их не прочесть тоже?

— Вам не понравится!

— А ты попробуй!

Вера взглянула как-то искоса и Федор, вроде бы как занятый своей книжкой в углу под лампой, навострил уши.

От зноя воздух недвижим,

Деревья как во сне.

Но что же с деревом одним

Творится в тишине?

Когда в саду ни ветерка,

Оно дрожмя дрожит…

Что это — страх или тоска,

Тревога или стыд?

Что с ним случилось? Что могло б

Случиться? Посмотри,

Как пробивается озноб

Наружу изнутри.

Там сходит дерево с ума,

Не знаю почему.

Там сходит дерево с ума,

А что с ним — не пойму[6].

Читала Вера хорошо. Даже очень. Вот только щёки у неё как-то странно разрумянились, и едва ли от мороза.

— Н-необычные стихи какие, — с удивлением сказала мама.

— Я же говорила, что вам не понравится, — буркнула Вера. — Я пойду к себе, можно?

— Ступай, — сказал папа. — Только учти, больше никаких внезапных поэтических вечеров, понятно?

— Bien sûr papa!..

— То-то же, что «конечно, папа»!..

Вера скрылась, а Федор Солонов невидящим взглядом уставился в страницы «Кракена» — подарок Ильи Андреевича он так и не мог осилить. Приключения в настоящей жизни оказались куда интереснее и завлекательнее выдуманных.

В стихах он ничего не смыслил, конечно; хотя старшим кадетам и требовалось умение сложить строфу-другую в альбом какой-нибудь хорошенькой гимназистке (та же Вера привезла из Елисаветинска пухлую книжищу, всю исписанную виршами незадачливых поклонников; Федя как-то попытался это читать, очень быстро не выдержал, дав зарок никогда в жизни не открывать ничего рифмованного) — но про это Федор Солонов, само собой, сейчас не думал.

Но стихи были и впрямь какие-то странные. Надо б с Ниткиным посоветоваться, он всё знает, про поэтов наверняка тоже…

Хорошо на Святках!.. В корпусе, конечно, интересно, но дома-то всё-таки лучше. Крещение приближалось; несколько дней в семье Солоновых всё шло по заведённому обычаю, а потом сестрица Вера, потупив глазки и сложив руки, осведомилась у почтенных родителей, не будет ли ей позволено посетить поэтические чтения, устраиваемые в Петербурге, в Публичной библиотеке. Билет ей доставила всё та же Катерина Метельская, — сестра даже продемонстрировала желтоватый кусочек картона.

Федя понял, что его час настал.

Отпроситься «в гости к Пете Ниткину» у отправлявшихся на приём родителей не составило большого труда. Куда сложнее оказалось устроить так, чтобы Вера об этом ничего б не услышала.

Так или иначе, кадет Федор Солонов крадучись пробирался следом за Верой, частенько срезая через дворы, чтобы меньше оставаться на виду.

Сестра на сей раз отправилась к «приличному» Балтийскому вокзалу. Федя — следом. Гимназистам и кадетам не позволялось путешествовать в вагонах третьего класса (только в сопровождении взрослых), пришлось покупать билет во второй. С мечтой о ножике из вновь открывшегося оружейного магазина Феофил Феофилыча можно было расстаться; но, по крайней мере, Вера ехала и вовсе первым классом.

…На Балтийском вокзале, в суете и неразберихе Федор едва не потерял сестрц из виду. Он уже с тоской думал, как бы не пришлось объясняться с извозчиком, но Вера вместо этого села демократический трамвай. Федя едва успел вскочить на заднюю площадку.

На углу Тарасовского переулка и Третьей роты[7] Вера нырнула в проходной двор — в один из этих жутких лабиринтов, где со всех сторон поднимаются, словно легендарные Симплегады одинаковые бледно-желтоватые стены с тёмными дырами окон. Федор невольно вспомнил двор в городе, сменившем имя на «Ленинград», почти семьдесят лет спустя — изменились они, надо сказать, мало. Нет, конечно, в будущем они почище, это верно…

Тут Федору пришлось туго, потому что ворота хоть и были отперты (по явному небрежению дворника), но Вера теперь озиралась — и вновь замоталась прежней своей уродливо-дырявой шалью, словно уличная нищенка. Федя мельком пожалел, что сам не запасся маскировкой, но тут уже было поздно что-то предпринять.

Он заметил неприметную дверь в глухом конце двора, куда шмыгнула сестра. Это даже не «черный ход», это лестница для самых дешевых и скверных квартир, где сдаются не комнаты даже, а углы.

Надо сказать, даже дешевые книжечки о приключениях Ника Картера и Ната Пинкертона имели свои достоинства. Так, например, они очень понятно и доходчиво объясняли самые азы искусства слежки, и в том числе — ни за что и никогда не суетиться, а иметь вид небрежный, расслабленный, словно ты здесь по делу, хоть и важному, но привычному, рутинному.

И потому Федя успешно миновал пару каких-то оборванцев, усевшихся на крыше дровяного сарая, шагнул в ту же дверь, что и Вера и принялся тихонько подниматься следом — каблучки сестры звонко стучали несколькими маршами выше. Судя по всему, поднималась она на самый верхний этаж.

Лестница была, конечно, жутковатой. Темная, узкая, ступени выщерблены, в железных перилах зияют прорехи. Воняло кошками, кислой капустой, мокрым бельём; доносились то хриплых злые голоса, то визгливые женские крики, то детский плач.

Наверху открылась и вновь закрылась дверь. Последний этаж.

Федор наддал, правда, всё равно стараясь красться как можно тише.

Да, на последней площадке только одна дверь. Ещё выше, на чердак, ведет совсем узкая и совершенно отвесная лестница, железная, словно трап на корабле. Недолго думая, Федя рванулся вверх — и вовремя, потому что внизу по ступеням кто-то затопал.