Следом за ним по отползшим броневикам стали стрелять и остальные. Две Мишени командовал внизу, младший взвод азартно палил, не давая врагу поднять голову. На открытых местах остались десятка два тел — молодцы малыши-салаги, метко били.

Но ты, Слон, Фёдор Солонов, вице-фельдфебель-кадет, должен соображать вперёд, на будущее. Сколько они тут просидят? Понятно, почему противник попёр именно сюда — «Северный Палас» стоит на перемычке меж естественными и искусственными озёрами, окружён болотами, каналами, шлюзами, ручьями и речками, в том числе и весьма глубокими. Дворец и парк, словно пробка, затыкают прямую дорогу к столице, и их уже не обойти.

А их тут немного не дотягивает до сорока. Три десятка из младшего взвода, семеро из «команды Солонова», да ещё Две Мишени. Его, конечно, за десятерых посчитать можно, но всё-таки!..

В заплечных мешках найдутся сухари и консервы, дворец бандиты окончательно разграбить не успели, по большей части удовольствовавшись винными подвалами, ну и походя переломав, перепортив попавшееся им на пути; что-то съестное наверняка найдётся в погребах, как нашлись патроны у запасливого князя; как им удержаться, как не пропустить врага к столице?..

[1] «Павлоны» — прозвище юнкеров 1-го военного Павловского пехотного училища в С.-Петербурге.

Александровский кадетский корпус, главное здание.

1-ое сентября 1908 года, Гатчино

— Ну, идёмте, сударь мой Ѳедоръ Алексѣевичъ, — сказал папа. Не просто «Фёдор Алексеевич», а именно «Ѳедоръ Алексѣевичъ», спутать было невозможно. Тот самый звук, передаваемый «ятью», якобы давным-давно исчезнувший. Хотя как папе это удавалось, Фёдор так понять и не мог. Но вот когда «по-старинному» — знал всегда. Так папа обращался к нему редко, только в особых случаях, ну, вот таких, как сегодня.

Вот только что, совсем недавно, его обнимали мама и сёстры, а у парадного уже ждала коляска. Небольшой спокойный городок, Гатчино под Санкт-Петербургом, резиденция его Императорского величества государя Александра Третьего, только-только начал просыпаться. Вернее, только-только начал просыпаться его чистый центр; окраины и соседние деревни давно уже поднялись.

Ѳедоръ Алексѣевичъ Солоновъ, двенадцати лет от роду, послушно, что было ему совсем не свойственно, сел вместе с отцом в наёмную коляску. Было первого сентября одна тысяча девятьсот восьмого от Рождества Христова года и для Фёдора начиналась новая жизнь.

Колёса застучали по булыжнику Николаевской, стихли, выкатившись на новомодный асфальт сперва Ксенинской, а затем Люцевской улиц. Миновали дворцовое управление на углу с Михайловской, свернули налево, на проспект Павла Первого; справа открылся парк.

Проехали по мосту меж Белым и Чёрным озёрами, оставили позади обелиск Констабля[1] и кирасирские казармы, свернули направо по Конюшенной — у Балтийского вокзала посвистывал паровоз, подле Государева павильона уже готовилась к работе монорельсовая дорога[2], что вела к самому Императорскому дворцу.

За вокзалом переехали железнодорожные пути и перед ними открылась зелёная, вся обсаженная белоствольным берёзами аллея — улица Корпусная.

Почти приехали.

Они слезли с извозчика у высоченных ворот литого чугуна, где переплетались цветочные гирлянды и хвосты невиданных зверей. Справа и слева поднимались массивные белые колонны, и на верхушке у каждой уселось по расправившему крылья грифону.

Фёдору показалось, что правый взирает на него и испытующе, а вот левый, напротив, чуть ли не улыбается лукаво, подмигивая при этом ему, Фёдору, каменным глазом.

— Оправьте мундир, Фёдор, — строго, но уже без торжественности сказал папа. — Складки за спину! Берите чемодан. Здесь белоручек не любят.

«Вы» папа говорил Феде тоже только в особых случаях, вот как сегодня.

В самой середине ворот, среди причудливой вязи чугунного литья, красовался герб — русский заострённый книзу щит, поддерживаемый двумя медведями, в алом поле щита — затейливо переплетённые буквы: большая «А» сверху и, пониже её, более мелкие «К» и «К».

Над щитом — золочёная императорская корона.

Александровскiй кадетскiй корпусъ

Славный корпус. Лучший из всех.

Фёдор выдохнул, одёрнул новенький, необмятый ещё мундир, чёрный с карминной выпушкой вокруг нагрудных карманов; плечами ощущалась твёрдость погон, алых с золотым галуном по краям, в 1/8-ую вершка, а на самом погоне — вензель корпуса. Нашивок пока нет, чего нет, того нет, но это дело наживное. Только на рукаве — одна галунная «шпала», знак первого корпусного класса. То есть это «первый» он в корпусе, в гимназии или реальном училище, если там же были и три класса «начальных», или «приготовишек», он бы именовался «четвертым».

Оправил мундир, проверил фуражку, из-под которой всё равно лезли непослушные каштановые вихры, по успевшей устояться привычке коснулся свежего розового шрама справа на подбородке, подарка от Йоськи Бешеного, о котором по-прежнему не было ни слуху, ни духу и все полицейские розыски ничего не дали.

Эк, не ко времени вспомнилось! Тут-то, в Корпусе, небось никто драться не даст, папа говорил…

Полосатая будка у ворот, косые чёрно-белые черты, и немолодой уже унтер в ней, в парадной форме, с винтовкой за плечами и целой орденской планкой поперёк груди. Два Георгиевских креста, ого!

Нет, Фёдор, конечно, знал, что Георгиевский крест, если по-настоящему, это у офицеров, а у солдат — «Знак отличия Военного ордена», но все всегда называли это именно «Крестами» и никак иначе.

Караульный ловко закинул винтовку из положения «к ноге» на левое плечо, вытянулся во фрунт, вскинул правую ладонь к козырьку. Папа ответил, улыбнувшись часовому, словно старому знакомому, но ничего не сказав. Фёдор, пыхтя, попытался козырнуть с такой же лихостью, но ничего из этой затеи не вышло — попробуй тут, яви лихость, когда чемодан, кажется, сейчас ему руку из плеча вырвет!..

От ворот начиналась широкая и прямая аллея, обсаженная вековыми липами. Впереди, в её конце, виднелось трёхэтажное широкое здание, классического лимонного цвета с белыми колоннами и фронтонами, высокими арчатыми окнами первого этажа.

По аллее перед Фёдором и папой, всё в одном направлении, шагало немало народа — мальчишки в мундирах, отцы в сюртуках, матери в нарядных шляпках и длинных платьях, девочки, разряженные, словно куклы для бала; много было и военных, офицеров самого разного ранга.

Лето кончилось, кадеты возвращались в корпус, а самые младшие, как Фёдор — вступали в него впервые.

— Не робей, — усмехнулся папа.

Конечно, папе хорошо говорить!.. Он полковник и всё такое, живым вернулся из Маньчжурии, хотя тёмные его волосы сделались совершенно седыми. Отец сегодня в парадном белом кителе, золотые погоны с двумя просветами, однако вместо орденов — планки[3]. Феде почему-то стало вдруг жалко, что даже караульный у входа по уставу надел все награды, а у папы — только ленточки…

Зато справа на белом папином кителе — две красных нашивки за ранения, и мама всякий раз вздрагивает, когда самолично, не доверяя прислуге, берётся чистить папину форму.

И зачем сюда понаехали эти девчонки? Что им тут делать? Воображульки, зазнайки, капризы, насмешницы!.. И даже ведь не обратятся нормально, Федей там, или Фёдором, или Слоном лучше всего, как звали его в классе.

Слон — это потому, что они Слоновы… то есть тьфу! Солоновы. Но в школе первую «о» немедля из фамилии выкинули, и Фёдор сделался Слоном. Не так и плохо, если по сути; а девчонки все — «ах, господин Солонов! Вам понравилась эта соната? Правда ведь, такая чувствительная!» … Чувствительная, ага.