— И то верно! — опять хохотнул бывший каторжник Жук. — Перестарались мы вчера маленько, подгуляли ребята! Ну да ничего, сейчас чего потяжелее на шею супчику этому накинем — да и в канал, рыб кормить! Славная потом тут рыбалка выйдет, жирный прикорм!..

Две Мишени едва заметно кивнул своим. Грузовики и без того щетинились стволами, легкое и слитное движение их — словно колосьев под ветром — никто и не заметил.

— Залп, — спокойно проговорил Аристов, выхватывая из-за пазухи верный, как смерть, браунинг.

Выстрелы грянули дружно, прошлись, словно коса, над отрядом Жука, собирая обильную жатву. Федор всадил пулю прямо в висок одного из пары, державшей городового; остальные стрелки-отличники тоже не подкачали.

Аристов опустил руку с пистолетом, перед ним оседал на землю Жук с простреленной в двух местах грудью, глаза выпучены.

— Не хвалился бы ты, едучи на рать, — сказал ему на прощание полковник.

Вмиг разметали преграду, быстро оттащили убитых в стороны. Трясущийся городовой сделал шаг к освободителям, силясь что-то сказать.

Аристов быстро разрезал на нём верёвки.

— Врач нужен. И быстро. Эх, нет времени… ты, братец, идти сможешь?

— Смогу, вашевысокородь, — просипел спасённый. — Морду расквасили, а так ничего…

— Ступай на Балтийский вокзал, — Две Мишени быстро набросал карандашом на листке из планшетки несколько слов. — Спросишь там штабс-капитана Мечникова. Скажешь — от полковника Аристова. Он поможет.

— Премного благодарен, господин полковник, век за вас с женкой моей Бога молить станем…

— Ладно, братец, ступай, нам недосуг. Ступай, пока ноги ходят!

[1] Примерно 708 грамм. Подобная порция полагалась в Русской Императорской армии рядовому составу на обед.

Так, погоди, дам тебе одного кадета…

Избитый городовой захромал по набережной; рядом с ним вышагивал кадет 3-ей роты. Грузовики повернули на Лиговскую[1], набирая скорость, покатили к Николаевскому вокзалу. Сырая осенняя тьма нехотя расступалась, пробитая жёлтыми лучами фар; по сторонам тянулись ряды доходных домов, многие витрины лавок на первых этажах или забиты досками, или — частично — выжжены. В окнах — ни огонька. Фонари не горят.

Улица была свободна. Очевидно, «солдаты свободы» удерживали только Новокаменный мост, а дальше до самого вокзала постов уже не было. По правую сторону Лиговской уже начинались здания завода Сан-Галли, а впереди, на Знаменской площади, весело горели костры и было их куда больше, чем на Новокаменном мосту.

Федор мимоходом подумал, что стрельба в такой близости от «революционных войск» неминуемо должна была вызвать тревогу, однако же нет, навстречу им не разворачивались пулемёты и не торопились броневики. Видать, на короткие перестрелки здесь, вдали от Фонтанки, разделившей город на два враждующих лагеря, внимания не обращали. Автомоторный отряд «Заря свободы», распустив, словно алые паруса, кумач своих лозунгов, не скрываясь, ехал прямо на баррикады.

Две Мишени что, решил и тут прорываться «с кондачка»?! — мелькнуло у Федора. Такие фокусы один раз удаются, и всё!

Однако полковник Аристов не собирался испытывать судьбу. Передовой грузовик александровцев свернул в Лиговский переулок, миновал крошечный скверик с памятником Пушкину, и свернул вновь, намереваясь выбраться на Невский.

Как ни странно, Пушкинскую улицу «полки свободы» перекрыть поленились.

Грузовики с 3-ей ротой в кузовах перемахнули «ах, Невский, всемогущий Невский!», повернули на Надеждинскую. Федор успел бросить взгляд вдоль великого проспекта — к его удивлению, там, за Фонтанкой и ближе к Гостиному Двору вполне себе горели огни, там электричество подавалось — скорее всего, решил Федор, на Фонтанке или на Мойке, а, может, и на самой Неве стоят баржи с генераторами[2].

Две Мишени свернул на Надеждинскую. Приближаться к Аничкову мосту он не собирался — там, надо полагать, собрались лучшие из «революционных частей», удерживающих сейчас здешний «фронт».

Миновали Александровскую больницу — там царило оживление, стояли грузовики, горели костры, слонялись вооружённые люди; на украшенные лозунгами «Да здравствует свобода!» машины никто не обратил внимания.

Здесь следов погромов было больше. Разбитые витрины, валяются какие-то тряпки, застрял в разбитой топорами двери массивный диван — кому ж это пришло в голову тащить его вниз, из ограбленной квартиры?

Фары осветили неподвижное тело, застывшее у края тротуара. Две Мишени притормозил — так и есть, ещё один городовой. Забили насмерть.

Сидевший рядом с Федором брат-кадет из 3-ей роты судорожно всхлипнул.

Повернули направо по Бассейной, проехали до Преображенской. Тут резко и сильно запахло гарью, но Две Мишени не сворачивал.

Здесь, за Виленским переулком, начинался квартал гвардейских казарм. Лейб-гвардии Сапёрный батальон, лейб-гвардии Конная артиллерия, и, конечно, лейб-гвардии Преображенский полк.

…Но классические, желтоватые здания с белыми колоннами сейчас являли собой жуткое зрелище. Гарью несло именно отсюда — и от казарм остались одни лишь закопченные стены. Крыши и перекрытия рухнули, развалины ещё дымились.

Гвардия ушла, и в её опустевшем доме похозяйничали мародёры.

Не снижая скорости, машины миновали выгоревший квартал. Непохоже было, чтобы пожары хоть кто-то пытался бы тушить.

Жизни здесь им встретилось куда как больше.

Сновали кучки подозрительных молодчиков, тащили ещё более подозрительные узлы, в которых легко угадывались скатерти, набитые разным добром. Кто-то в солдатских шинелях, но куда больше — в гражданском, однако вооружены до зубов.

Две Мишени промчался мимо.

Мешкать нельзя. Несколько десятков кадет-александровцев не спасут огромный город, если станут гоняться за каждым грабителем.

…Хотя, быть может, жертвы этих грабителей решили бы по-иному.

Вот и Кирочная, вот и угол Таврического сада. Внутри, за оградой, шевелился сейчас исполинский бивуак. Огней здесь было словно в рождественские праздники, сад заполняли войска — а под жильё себе они, ничтоже сумняшеся, заняли доходные дома вдоль Потемкинской улицы.

Тут разбито и разграблено было всё, что только возможно. В парадных торчали часовые — некий порядок таки-поддерживался. Здесь Федор увидел и первый броневик — направив тупое пулемётное рыло в их сторону, зеленое чудище, казалось, забылось тяжёлым пьяным сном.

И вновь александровцев никто не остановил.

Казармы Кавалергардского полка, что на Шпалерной, сожжены тоже. Толпа выместила на них всю ярость, какую только нашла в себе.

Миновали оранжерею Таврического дворца, свернули направо, по той же Шпалерной, к Государственной Думе.

И упёрлись в уже настоящие баррикады, оплетённые колючей проволокой массивные заграждения из брёвен, с пулемётными гнёздами на флангах. Все окна дворца — ярко освещены, стоят грузовики с работающими моторами, натянуты тенты, под ними — явно стащенная из разорённых квартир мебель. Всё чернело от народа, но сидел он тут не просто так. Из дворца то и дело выбегали озабоченные порученцы, выкрикивали команды, десяток-другой вооружённых людей поднимался от костров, и ещё один грузовик срывался с места, уносясь в сырую ночь.

Федор мельком подумал, куда они могут все направляться сейчас, в это время суток; стрельбы слышно почти не было, редко раздавался одиночный; грузовик перед ними, где за рулем сидел сам полковник Аристов, спокойно затормозил перед заграждением. Две Мишени спрыгнул на влажную брусчатку. Поправил фуражку, шагнул навстречу лениво поднявшемуся навстречу караульному. Впрочем, «караульному» — слишком сильно сказано: просто расхристанному низкорослому солдатику едва выше собственной винтовки.

— Автомоторный отряд «Заря свободы»! Прибыли для выполнения задания Временного собрания! — услыхал Федя.

Часового то ли сбили с толку лозунги над кабинами грузовиков, то ли убедил донельзя уверенный вид самого полковника; в общем, солдатик лишь кивнул, пыхнул цигаркой (немыслимое дело для караульного!), однако Две Мишени и бровью не повёл.