За чаем, однако, разразилась самая настоящая буря.

Нет, начиналось всё очень мирно, подали сладкие пироги, и даже у Пети лицо стало возвращаться к нормальному цвету; Лизавета принялась очень мило болтать с Надей, обсуждая гимназических учителей (благо учились обе в одном и том же заведении г-жи Тальминовой); Федя тоже постарался отдать должное трапезе, однако брошенное Лизой «хотите, я вас поцелую?» отчего-то звенело и звенело в ушах.

И, как говорится, «ничто не предвещало».

Студент Валериан шушукался с Верой. Мама с Варварой Аполлоновной, судя по выражениям лиц обсуждали если не саму свадьбу, то, по меньшей мере, помолвку; оставленный в покое папа, кажется, вздохнул свободнее, и нахваливал таланты нянюшки Марьи Фоминичны. В общем, всё шло хорошо, пока мамы не решили, что подобное уединение при всех всё-таки не есть совсем уж прилично.

— А ещё Валериан трудится у нас в вечерней школе, — гордо сообщила Варвара Аполлоновна.

— О! О! — тотчас подхватила мама. — Это, наверное, очень трудно, Валериан, душечка?

На «душечку» Лиза с Надей дружно закатили глаза, едва не прыснув.

— О, помилуйте, Анна Степановна! Вовсе нет. Совсем наоборот. Видели б вы, как тянется к знаниям и просвещению этот простой народ! И как тяжко видеть нелепые ограничения, наложенные власть имущими, что тщатся не допустить крестьянского сына за парту!..

— Помилуйте, Валериан, дорогой, — заметил папа, — к нам в полк последние годы приходило почти полностью грамотное пополнение. Не все, конечно, но неграмотен из десяти едва ли один.

— Ах, Алексей Евлампьевич, не знаю ничего насчёт вашего пополнения! Вот что сам перед глазами имею, о том и речь веду. Знаете, какой у нас в школе контингент? И дети, и взрослые! Мальчишки, девчонки, мужики, бабы, даже старики!.. Неграмотные, необразованные, забитые!.. Давят их, не дают подняться, развернуться, сплошные кривды вокруг да несправедливости!..

— Да что ж вы горячитесь, Валериан, — миролюбиво (под маминым пристальным взглядом) сказал Солонов-старший, — разве ж я вам в укор что-то говорю? Работать в народной школе — благородное и нелегкое дело. Низкий вам за него поклон — потому что мальчишки эти к нам в полк придут уже грамотными, а из грамотных солдаты куда лучше. А несправедливостей — их везде хватает.

— Нет, нет, господин Солонов, вы не понимаете! Не солдаты нужны России, а грамотные свободные граждане! Чтобы без нужды, без бедности, чтобы по справедливости всё было!.. — продолжал горячо спорить Валериан, и тут Феде стало откровенно скучно. Все эти разговоры были совершенно ни о чём. Что в Елисаветинске, что здесь — в его «возрасте» или классе, или отделении были и богатые, и бедные; причём отличники с двоечниками встречались и среди первых, и среди вторых. И потому Федору все эти разоговоры «о народном благе», что так любила вести старшая сестра Вера, успели надоесть хуже горькой редьки ещё до переезда в Гатчино.

Спор это, похоже, не вызывал восторга и у Варвары Аполлоновны, метавшей на племянника огненные взгляды, и у мамы, точно так же взиравшей на папу. Лизавета тоже приуныла, сидела, ковыряя пальчиком скатерть.

— Мама, можно нам пойти? — поднялся Федя. — Нам с Петей и Лизой?..

Мама только рукой махнула — ступайте, дескать, не до вас. Судя по готовности, с какой подскочила Лизавета — она с Федором была полностью согласна и это оказалось донельзя приятно. Даже Петя сообразил, что сейчас лучше убраться от взрослых куда подальше.

Однако уже на пороге Федор вдруг услыхал нечто, заставившее его замереть.

— Вот есть у меня в классе мальчик, — вещал студент Валериан. — Иосиф Бешанов. Беспризорник. Считайте, бродяга. Родители неведомо где, отец, по словам его — таборный цыган. Живёт неведомо где, «по добрым людям». Способный мальчишка!.. Только ветер в голове. Так вот — летом ещё дело было — городовой его плетью отходил, только за то, что бедняга в «чистые кварталы» сунулся!.. Разве ж это справедливость?.. Разве ж такое возможно было б при ответственном правительстве?

В гостиной стало вдруг очень тихо. У Лизаветы широко-широко распахнулись глаза.

— Иосиф Бешанов, говорите? — негромко сказал папа. — Знаю, знаю такового. Хоть и не лично. И Федор мой тоже с ним имел счастье познакомиться. Извольте взглянуть, сударь, на подбородок моего сына. Видите свежий шрам? Это ваш Бешанов на память оставил, свинчаткой. Он и его шайка окружили Фёдора, шестеро или семеро на одного. Счастье ещё, что рядом случились люди, офицеры, и обошлось лишь швами на лице, а не чем-то посерьёзнее.

Валериан сбился, покраснел. Сестра Вера захлопала глазами, глядя то на брата, то на студента рядом.

Понимая, что дело плохо, на выручку бросилась Варвара Аполлоновна, словно целый кирасирский эскадрон.

— Боже, Боже, какой прискорбный случай! Анна Степановна, дорогая, я надеюсь…

— Ваш талантливый мальчик — шалопай и уличный разбойник!..

— Дети всегда дерутся… — попытался пролепетать Валериан, но папа уже поднимался и лицо его не предвещало будущему студиозусу историко-филологического факультета ничего хорошего.

— Попади этот «талантливый мальчик», свинчаткой Федору в висок, и…

— Алексей! — возопила мама. Варварв Аполлоновна бросилась к племяннику, но тот уже сам вскочил на ноги, пафосно воздев руку.

— Ах да! Я забыл! Слуги самодержавия всегда друг за друга!.. Ноги моей здесь не будет!.. Прочь, прочь отсюда! — и с этими словами он и впрямь ринулся прочь, в переднюю. Громко бахнула дверь, да так, что с потолка посыпалась побелка.

— Боже мой, Боже мой… — повторяла побледневшая мать Лизы. — Бога ради, Анна Степановна, Алексей Евлампьевич, умоляю —

— Да что же вы, милостивая государыня Варвара Аполлоновна, — устало вздохнул папа, словно разом утратив весь запал. — Чем же вы тут виноваты?

— Мне так, так неловко! Боже!.. Простите меня, но мы откланиваемся. Лизавета! Идём. Не сомневайтесь, с Валерианом я проведу самую строгую беседу!..

— Как вам будет благоугодно, сударыня, — холодно сказал папа.

А Лиза, принявшаяся собираться следом за матерью, взглянула на Фёдора и, как ему показалось, тихонечко вздохнула.

В общем, первый отпуск, по мнению Фёдора, оказался безнадёжно испорчен. Петя Ниткин, однако, так не считал.

— Пироги здоровские. Чего ещё надо? — заявил он и Федя невольно подумал, что порой друг его являет удивительное здравомыслие.

В воскресенье все отправились на службу в собор. Сестра Вера имела вчера крупный разговор с папой в его кабинете за закрытыми дверями, откуда вылетела вихрем, «аки фурія гнѣвная», к завтраку не вышла, а сейчас и вовсе тащилась с глазами красными, словно всю ночь не спала.

Отец тоже был мрачен, мама поглядывала на него со страхом, однако обещания своего полковник Солонов не забыл.

— Ѳедоръ Алексѣевичъ! Прошу ко мне в кабинет.

— Дорогой, — взволновалась было мама, но папа лишь покачал головой.

— Я кое-что обещал нашему сыну. Один разговор. Полагаю, что время для него уже настало.

Нельзя сказать, что Федя зашел к отцу, аки капитан «Кракена» в занятый красномундирниками порт. Коленки, конечно, не дрожали — не с чего им дрожать, оценки в Корпусе были хороши (хоть и не так, само собой, как у Пети Ниткина — по физике, как у Левки Бобровского по языкам или Севки Воротникова по гимнастике), так что бояться было совершенно нечего.

На первый взгляд.

А на второй…

Тот рассказ Костьки Нифонтова. От которого осталось такое мрачное послевкусие, словно чего-то дурного наелся — и голову кружит и в живот неприятно.

В кабинете у папы царил идеальный хаос. Так его называла мама — «τέλειο χάος» по-гречески. Ничего не вытягивалось по струночке и не равнялось по линеечке, как у Пети Ниткина. Бумаги собраны небрежными стопками, книги со множеством закладок угрожающе поднимались знаменитыми Пизанскими башнями; крупная карта Гатчино и окрестностей вся утыкана разноцветными флажками; на письменном столе чернильный прибор, ручки, карандаши, точилки, пресс-папье и офицерские линейки все лежат вроде бы как попало, но каждая вещь — под рукой.