И тут его прервали.

С места поднялся плечистый и кряжистый мужчина, с окладистой каштановой бородой, взглянул строго:

— Товарищ докладчик упрощает. Не просто «рабочий контроль», но беспощадный террор против всех врагов новой жизни!

И этот голос Федор узнал тоже.

«Товарищ Бывалый». Да-да, он самый.

Товарищ докладчик резко обернулся с трибуны.

— Нет, нет, вы меня не собьёте, товагищ Благоев!.. Ваша позиция по теггогу — агхивгедная, о чём я не устану писать и говогить!.. Габочий контголь — важнейшая мега, но нельзя же пгиставить контголега к каждому чиновнику!.. Поэтому требуется завоевывать стогонников, пегеубеждать, агитиговать!..

— Эксплуататорские классы ни за что не расстанутся со своими привилегиями! — повысил голос Благоев — он же «товарищ Бывалый». — Их сопротивление можно сокрушить только беспощадным революционным террором, красным террором! Все, повинные в бесчисленных преступлениях против рабочего класса и беднейшего крестьянства, должны понести суровую кару! Земля должна гореть у них под ногами, и это, товарищи, будет действеннее самого тщательного рабочего контроля!..

Собрание зашумело, задвигалось, раздались крики — «верно говоришь!», «к ногтю кровопивцев!»

Федор медленно попятился к выходу.

Ему никто не препятствовал.

[1] Христо Ботев (*1847 — †1876) — национальный герой Болгарии, поэт, борец против османской оккупации. Погиб в бою во время Апрельского восстания (апрель-май 1876 года) против турецкого ига. Зверства, совершенные турецкими регулярными войсками, черкесами, башибузуками и гражданским населением в отношении болгар, послужили одной из причин войны 1877-78 годов и создания независимой Болгарии.

Конец декабря 1908 года, Гатчино

…Остались позади испытания. Седьмая рота толпилась перед учительской, тянула шеи, перешёптывалась: ждали фельдфебеля Фаддея Лукича со окончательным списком набранных каждым баллов. Дело было серьёзное — не набравшим необходимый минимум предстояло покинуть корпус или «на попечение родителей», или в другое заведение. Болтали, что даже два или три балла у александровских учителей легко обернулись бы пятью или даже шестью в иных корпусах, попроще; но быть изгнанным — это жуткий и вечный позор. Если и окончишь классы, то в лучшем случае ждёт тебя провинциальное двухгодичное училище, а потом — линейная пехота, запасные батальоны.

Поэтому даже бравировавший всем и вся Севка Воротников трясся, как осиновый лист. Семейство ему уже успело написать, что, ежели он опять всё провалит, домой пусть не возвращается.

На математике Федору удалось виртуозно подсказать Севке, на задаче с «пифагоровыми штанами», и Воротников, что называется, выкрутился — получил вполне приличные «восемь».

Петю Ниткина, как лучшего, выпускали, «аки зверя рыкающего», в самом начале, на свежую экзаменационную комиссию, прибывшую из округа. Петя входил в кабинет вполне сносным строевым шагом, вставал по стойке «смирно» перед длинным столом, крытым зелёным бархатом, рапортовал, тянул билет, после чего вызывался «отвечать без подготовки, с дополнительными материалами», … и комиссия не сразу осознавала, в какую опасность она угодила.

На испытаниях по физике Петя принялся излагать теорию атомов и молекул, дошёл до неких «молекулярных орбиталей», на каковых Иван Андреевич Положинцев его прервал, предложив комиссии немедля поставить означенному кадету «двенадцать с плюсом» и записать особое мнение, необходимое для похвальной грамоты. Комиссия, в некотором замешательстве глядя на меловую доску, всё исчерченную и покрытую причудливыми символами, причудливую смесь греческих букв[1]

Комиссия, что называется, «немедленно и, более того, сейчас же» со всем согласилась.

…Треск пишущей машинки смолк, дверь учительской распахнулась, Фаддей Лукич, в парадной форме, торжественно направился к доске, где вывешивались официальные объявления, неся на вытянутых руках заветные листы бумаги.

Кадеты, толкаясь, ринулись следом.

— Тихо вы, тихо, шебутная братия! — осадил их Фаддей Лукич. — Вешаю, уже вешаю!..

Последовала молчаливая, но суровая борьба «за право смотреть», пока, наконец, Севка Воротников, как самый высокий, не принялся читать список, по алфавиту, называя сперва лишь общие баллы.

Седьмая рота выдержала испытания хорошо, даже очень. Никто не опустился ниже красной черты, никого не отправят на переэкзаменовки, и уж, понятно дело, никого не отчислят!..

Своей очереди Феде пришлось ждать некоторое время, однако он не торопился. В списке роты он оказался третьим, уступив лишь Пете Ниткину да — совсем немного! — Левке Бобровскому. Ниже «десяти» Федя нигде не опустился, у Ирины Ивановны получил «одиннадцать» за пропущенные две запятые, у Иоганна Иоганныча Кантора — тоже «одиннадцать», за мелкую помарку со сложными дробями; зато у Двух Мишеней отхватил честные «двенадцать с плюсом», и это оказался единственный предмет, где он обошёл Петю, довольствовавшегося простыми «двенадцатью».

Физик Илья Андреевич, однако, после окончания испытаний атаковал Петю и долго его допрашивал на предмет столь удивительных познаний; Петя краснел, бледнел, и наконец — небывало дело! — выдавил, что читал некую книжку про «кризис современной физики», где были разные формулы и соображения, но, похоже, сбился и на испытании, когда понял, что запутался, уже летел на всех парусах, отдавшись вдохновению и моля Матерь Божию не выдать.

Илья Андреевич смеялся до слёз.

— Тем не менее, поелику всю теорию вы, дражайший мой импровизатор, изложили весьма верно, чётко и правильно, похвальную грамоту вы целиком и полностью заслужили. Но я и помыслить не мог, что вы, господин кадет, почитываете работы герра Макса Планка!

— Почитываю, — скромно сказал Петя. — В изложении, конечно же.

— Боже, и я вас ещё чему-то пытаюсь научить!..

— Ну, я электротехнику люблю, — признался господин кадет, «почитывавший Макса Планка». — И про атомы люблю, загадочно уж очень!..

Илья Андреевич долго качал головой, но, кажется, удовлетворился Петиными не слишком стройными объяснениями.

— Совсем, Петька, головы лишился! — бранил потом друга Федор. — Я в твоих писаниях одни греческие буквы и мог различить, а уж комиссия едва из пенсне не повыпрыгивала!

Петя виновато вздыхал.

— Никто не должен догадаться, где мы побывали! Особенно, если Илья Андреевич сам из этих, из того потока!

— Ладно, — поостыл Федор. — Содеянного не воротишь. Самое главное — что испытания кончились. Теперь вот Рождество, а там бал — и каникулы!

— Бал… — вздохнул Петя. — Так на него с кем-то ведь идти надо…

— Лизу попросить надо, — вновь вспомнил Федор. — У неё подруга, Зина, она хорошая, про «Кракена» книжки любит…

— Вот и иди тогда с ней, — обиженно пропыхтел вдруг Петя, густо краснея. — С ней и иди, а я… я Лизу попрошу…

— Петь, я… она уже согласилась… — вырвалось у Федора. Внутри всё сжалось — друг обиделся, обиделся, правда, на пустом месте, из-за девчонки… хотя, конечно, не просто девчонки…

— Петь… ну что же теперь, не ссориться же?..

Ниткин не ответил. Забрался к себе на постель, лег, отвернувшись к стене.

— Петь?..

— А как её хоть зовут?.. — раздалось бурчание из-под одеяла.

— Зина! — обрадованно выпалил Федор. — Зина! И… она хорошая, честное слово!..

Ниткин вздохнул.

— Может, не ходить совсем, а?

— А чего не ходить? — горячо заспорил Федя. — И потом… она, Зина, такая… мама у неё экономка, её на такой бал, как у нас, никогда не попасть!

— Ладно, так уж и быть… Только чтобы она бы на бал попала, хоть я её и не знаю… так что, ты говоришь, она любит? «Приключение кракена»? дай хоть прочитать, а то, о чём я с ней говорить стану?

Федя поспешно шлёпнул на стол другу своего драгоценного «Кракена», подарок Ильи Андреевича Положинцева.