Чердачная низкая дверь, казалось, была заперта — но замок висел только для вида, пробой расшатан, явно специально и легко выдергивается. Федя скользнул в пыльный холод, ещё не очень понимая, что и как он тут будет делать — однако в самом торце, у внешней стены, где тянулись дымоходы, он заметил в полу небрежно присыпанный мусором люк. Осторожно потянул за ржавую петлю — он поддался, открылся неглубокий колодец, пробитый в межэтажном пространстве. Дальше оказалась ещё одна крышка, и сквозь неё уже пробивались голоса.

Феде Солнову не оставалось ничего иного, как свернуться калачиком и постараться прижать ухо к холодному дереву.

…И даже ничуть не удивился, вновь услыхал характерный картавый говорок:

— Товагищи! Недавние бои нашего гегоического пголетагиата закончились частичным погажением. Но это не должно нас смущать, товагищи! Догогой ценой, но габочие поняли, куда их затягивают пгедатели из числа так называемых «социалистов-геволюцинегов», каковые, конечно, есть злейшие вгаги тгудового нагода!

Собрание зашумело. Стакана при себе у Феди, увы, не нашлось, многое тонуло в гуле голосов, угадывались отдельные фразы:

— Не должно смущать?!.. Столько народу полегло!

— Решительнее надо было!

— Зачем на кадет полезли?!..

— Восстание! Вооруженное восстание!..

— Ти-хо! — вдруг резко бросил кто-то и все на самом деле замолчали. — Товарищ Старик говорит верно. Но товарищ Старик — теоретик, а мы, товарищи — практики.

— Это ты-то, товагищ Лев — пгактик?! — возмутился Старик. — Зовешь всех на баггикады, а что дальше, куда, какими силами — ни звука! Думаешь, что главное — захватить двогец и цагя; а это агхиневегно!.. Выступление было подготовлено из гук вон плохо! Не установлена связь с агмейскими полками!.. Не велись агитация и пгопаганда сгеди гвагдии!.. Габочие сотни, пгибывшие в Гатчино, действовали газгозненно, без единого плана!.. Дисциплина никуда не годилась!.. Сгазу же начались стихийные конфискации и геквизиции!..

— Грабежи, насилия и убийства! — вдруг прозвенел резкий и чистый Верин голос.

— Что-что? — переспросил «товарищ Лев».

— Товарищ Старик не прав, — твёрдо ответила Вера. — Не «стихийные конфискации», не «реквизиции», а погромы, изнасилования и…

— И людобойство! — добавил кто-то с явным польским акцентом.

[1] Сознательно допущенный автором анахронизм. Акмеизм как самостоятельное течение в русской поэзии оформился спустя лишь 5 лет.

[2] Николай Степанович Гумилев действительно вернулся из своего первого африканского путешествия в конце ноября 1908 года

[3] Иннокентий Фёдорович Анненский (*20.08.1855 — †30.11.1909) — русский поэт, драматург и переводчик, критик. Исследователь литературы и языка, директор мужской Царскосельской гимназии.

[4] «Ах, папа, как же ты не знаешь этого поэта!» (фр.)

[5] «Не знаю никаких поэтов и знать не хочу!» (фр.)

[6] Стихи поэтессы Марии Петровых (*13.03.1908 — †01.07.1979) из сборника «Дальнее дерево», Ереван: «Айастан», 1968

[7] Ныне угол ул. Егорова и 3-ей Красноармейской

— И людобойство! — добавил кто-то с явным польским акцентом. — Рабунки… то есть розбои! Подпаления!

— А кто должен был направлять рабочие дружины, товарищ Яцек? — не дал сбить себя с толку тот, кого называли Львом. — Почему мы с товарищем Бывалым дошли до самого дворца, пока ваш одерване[1] болтался невесть где?

— А зачем Бывалый полез к кадетам? — парировал «Яцек». — Разделил ваши силы, то так?

— Товагищи! — решительно вступил Старик. — Так не пойдёт. Мы бганимся, словно тогговки на Одесском Пгивозе. Из случившегося надлежит извлечь уроки. Я вот набросал кое-какие тезисы, послушайте, товарищи: «Что делать? Нам не нужен царь. Царя можно окружить в его дворце, как медведя в берлоге. Главное — это занятие столичных арсеналов, телеграфа и телефона, военных и жандармских штабов; это, бесспорно, должно сопровождаться как можно более широкой манифестацией трудового народа, притом нам нужно как можно больше женщин…

— Среди финских рабочих ведется непрерывная агитация, — резко и недовольно сказал отдалённо знакомый голос. — Среди них и их жён. Как известно, розничная торговля молоком и молокопродуктами вразнос почти полностью контролируется финским трудовым элементом. Мы уже начали выпуск агитационной литературы на финском.

Молчание.

— Вы многое успели, товарищ Бывалый.

— Нельзя терять время, товарищ Лев. Мы пока ещё опережаем противника, но уже не стратегически, лишь тактически.

— Что вы имеете в виду?

— Пшепрашем, со маж на мышли? Простите, что вы имеете в виду?

— Имею в виду, товарищ Яцек, что рождественское восстание было не столь уж безнадёжно, как нам пытается показать товарищ Старик. Меня тут упрекнули, что я-де «отвлёк силы на Александровский корпус». Это, товарищи, не так. Передовые три сотни уже ворвались в дворцовый парк и завязали перестрелку с царским конвоем. Полусотня Шляпникова заняла Балтийский вокзал. Александровский корпус оказался у нас в тылу, а там, простите, без малого три сотник старших кадет, очень неплохо обученных бойцов. Да ещё полсотни офицеров, преданных в большинстве своём кровавому царскому режиму. Их нельзя было оставлять за спиной. Я приказал блокировать корпус, однако горячие головы, увы, бросились в атаку. — «Бывалый» перевёл дух, однако прервать его никто не дерзнул. — Но дворец был уже в кольце. Гатчино было нами взято. Казармы на северной окраине успешно блокированы, и тамошние солдатики отнюдь не рвались прорывать окружение. Ещё бы самую малость — и победа была б за нами. Хотя это не значит, товарищ Старик, что не надо вести более широкую работу — мы её уже ведём. Наши товарищи в эмиграции тоже не сидят сложа руки. Однако…

Краем уха Федор услыхал, как по лестнице торопливо взбегают вверх две пары ног, подковки сапог звонко стучат по каменным ступеням. Хлопнула входная дверь и сразу:

— Фараоны! Фараоны заходят, во двор, со всех сторон!

И этот голос тоже показался Федору смутно знакомым.

— Заходят, точно! — подтвердил другой, совсем мальчишеский.

— Спокойно, товарищи! — рявкнул Бывалый, перекрывая мигом поднявшийся гвалт. — Спокойно! Уходим! Йоська —

— Чёрный ход перекрыли! — выпалил тот же голос, что первым предупредил о появлении полиции. — Я ж там и сидел!..

— Спокойно, говорю! — Бывалый отнюдь не растерялся. — На чердак, скорее! Дамы вперёд! Если что — будем отстреливаться!

Федор едва успел захлопнуть крышку и отпрыгнуть, затаившись в темноте под самой кромкой крыши, в пыли за кирпичным дымоходом. Сердце колотилось где-то у самого горла.

Хлопок упавшего люка. Возня, шорох, кряхтенье.

— Сюда! Сюда, мадемуазель! Тутай! Поспех![2]

— Яцек, там окно — на соседнюю крышу!.. — командовал внизу Бывалый. — Старик! Лев!..

Однако жандармы, видать, оказались далеко не столь глупы, как это, казалось, собравшимся. Темноту чердака пронзил луч электрического фонаря, кто-то рыкнул:

— Стоять!..

И тотчас грянул выстрел. Выстрел, а затем тяжёлое падение тела, соскользнувшего вниз по крутым ступеням.

— Двери заложить! Все наверх!.. Йоська, ты —

— Готов! — откликнулся задорный голос.

— Чердачную дверь задраить!

Федя замер ни жив, ни мёртв. Из его укрытия он только и смог различить быструю тень, ловко скользнувшую к чердачному входу. Жандармы, понеся потерю, поняли, что просто так наверх соваться смысла нет.

— Тута они, вашбродь! Через крыши тикают!..

— Готово, — тонкая тень метнулась обратно. В руке маслянисто сверкнул револьвер.

По всему подъезду раздавались гулкие удары — полиция, похоже, разом ломала и парадную, и чёрную двери. Чем-то тяжёлым били и в чердачную, но тут и один-единственный стрелок продержится довольно долго.