И он решительно поволок Веру прочь, в успевшую сгуститься темноту, властно поглотившую узкий петербургский двор.

Федор так и не понял, заметил ли его жандарм или нет. Он лишь успел заметить, как пальцы сестры разжались, что-то небольшое и тёмное упало в снег — тот самый браунинг.

…Нет, само собой, стрелять кадет Федор Солонов, сын полковника, георгиевского кавалера, разумеется, не стал.

Он просто нагнулся, схватил ещё не успевшую остыть рубчатую рукоять; размахнулся и что было силы, едва дотянувшись, ударил беднягу городового в висок.

Точнее, куда-то в ту область.

Тот пошатнулся, выпустил Веру, стал оседать.

Сестра вновь схватила Федю за руку, потащила под арку; осторожно глянула туда-сюда (в руках мелькнуло круглое зеркальце).

— Свободно… Бежим, Федя, бежим! Да шинель, Федя! Шинель не забудь!..

Они перебежали на другую сторону улицы, вновь нырнули в ворота, бежали всё быстрее, оставляя за собой проходные дворы — пока наконец, вконец выбившись из сил, они не остановились, тяжело дыша.

Федя и в самом деле принялся переодевать шинель.

Вера поспешно выхватила у него браунинг.

— Где так только научился…

— В корпусе… — просипел бравый кадет.

Это было чистой правдой. Учил их Две Мишени и учил очень хорошо.

…К Балтийскому вокзалу приближались элегантно одетая молодая дама и подросток-кадет в форме Александровского корпуса. Внимательный взгляд, возможно, нашёл бы в их одеяниях некоторые непорядки, но сейчас, зимним питерским вечером, когда темнеет уже в четыре пополудни, а бледные фонари на набережной Обводного канала почти не дают света, опасаться особо придирчивых наблюдателей не приходилось.

Конечно, городовые и стража не слонялись просто так — стрельба всё-таки раздавалась слишком близко. Иные покрикивали на пассажиров, особенно на тех, что победнее, что тащились к вагонам третьего класса:

— Проходи, не задерживайся! Нечего тут, нечего!..

Но Вера и бровью не повела. Добыла откуда-то из-за пазухи крошечный ридикюльчик, оттуда — пятирублевую ассигнацию, взяла билеты в первый класс, немедля потребовав у проводника горячего чаю, «как только поезд тронется».

В купе было тепло и уютно. Чай и в самом деле появился почти мгновенно, позвякивала серебряная вилочка на блюдце с тонко нарезанным лимоном, стояла ложка в густом меду.

Федю Солонова трясло. Как ему удалось свалить одним ударом здоровенного громилу-городового?! И что же, теперь он — государственный преступник?

Вера сидела напротив брата, на удивление спокойная, только очень бледная.

— Что ты здесь делал?

— Нет, что ты здесь делала? — каяться Федор отнюдь не собирался.

Сестра прикусила губу.

— Откуда ты на крыше взялся?

«Ага, — подумал Федя. — Она ж не догадывается, что я их подслушивал, что знаю про Старика, про Льва, про Бывалого…»

— А зачем тебя жандарм хватал?

— С каких это пор в семье Солоновых принято отвечать вопросом на вопрос? — почти искренне возмутилась Вера.

Тут, конечно, напрашивался ехидный ответ — «с тех самых, как моя старшая сестра связалась с государственными преступниками!», но Федор счел за лучшее это пока придержать.

— Это у вас тут такие поэтические вечера?

— Много ты понимаешь! Ну да, поэтические. Не все мои подруги в особняках живут, многие очень даже скромно! А вот что ты делал на крыше и что по этому поводу скажет мама…

— А что скажет папа по поводу твоего браунинга?

Удар попал в цель. Вера закусила губу.

— Браунинг ты тоже на поэтическом вечере раздобыла?

Сестра молчала.

Федя с торжеством потянулся за чаем.

[1] Отряд (польск.)

[2] «Сюда! Скорее!» (польск.)

— Не говори им. Пожалуйста, не говори. Умоляю. Христом-Богом молю, — голос Веры дрожал, в глазах стояли слёзы. — Ты ведь тоже… ты тоже… что ты там делал, на этой крыше?

Он не дал втянуть себя в этот круг.

— Что б ни делал, а оказался, где нужно! Да если б не я, фараоны тебя б уже в кутузку засадили и знаешь, что б тогда с тобой было? А с папой?

— Ничего бы с ним не было, — буркнула Вера.

— Почему?

— Потому что… потому что… — она заметно колебалась, хотела что-то сказать, но под конец выпалила явно не то, что собиралась:

— Софью Перовскую повесили, так? За цареубийство, не шутка! А отец её ещё девять лет, до самой смерти, состоял членом совета при министерстве внутренних дел![1]

— Тихо ты! — зашикал на сестру Федор. — Мало ли! То когда было! А теперь время другое, сама знаешь! Эвон, мятеж на мятеже!

Вера не нашлась, что возразить.

— Ладно, родителям не скажу, — смилостивился наконец Федор. — Но только если ты всё мне сама расскажешь!

— Чего я тебе расскажу? — уныло спросила сестра.

— Что ты там делала. Что за люди. Почему их полиция ловила. Я из-за тебя, между прочим, преступником сделался!

— Люди… — проворчала Вера. — Всякие люди. За народное счастье стоят, за справедливость, за свободу…

— А это не они часом семеновский эшелон взорвали? — Федя знал, что не они, но припереть сестрицу к стенке лишний раз не мешало.

— Нет, не они, — неожиданно спокойно сказала Вера. — Социалисты-революционеры. Их «Боевая организация», если хочешь знать.

— А… а ты откуда про то узнала?

— Откуда надо, — отрезала Вера. — От тех… людей, которых сегодня арестовали. И вообще… я там была по заданию!

— Какому заданию?

— Побожись, что никому не скажешь!

— Клянусь! Могила! — Федя трясущимися руками полез за пазуху, достал нательный крестик.

— Я там была по заданию полиции, — шёпотом отчеканила сестра.

— Чего-о?! — Фёдор так и сел.

— По заданию полиции, — Вера наслаждалась эффектом. — Для борьбы с крамолой.

— Врёшь! А жетон у тебя есть?

— Какой жетон?

— Ну, полицейский!

— С ума спятил, Солонов-младший! Кто же на такие дела с полицейскими жетонами ходит?! Ты ещё скажи — «почему фуражку не надела»!

— Всё равно не верю, — упрямо сказал Федор. — Чем докажешь?

— А чем тут доказать можно? — парировала сестра.

Тут пришлось задуматься. А и впрямь, чем? Что там в полиции принято? Расписку, наверное, писать? С печатью?

— Глупый ты, — снисходительно заявила на это Вера. Она явно приходила в себя. — Никто в полиции про меня не знает, кроме только одно лишь человека, из Охранного отделения. И имени моего там нет, псевдоним только, потому что у смутьянов там свои агенты тоже есть. Вот потому-то меня и арестовали, потому что это обычные жандармы, а того, кому я сообщаю сведения, здесь не было…

С точки зрения Федора, это было не лучшим объяснением.

— Тогда расскажи, как это всё началось?

В конце концов, он ведь тоже знал кое-что.

— Ничего особенно таинственного, — Вера пожала плечами. — Кузен Корабельниковых, Валериан… он стал за мной ухаживать… — она покраснела.

Это не было секретом, но Федя подумал, что ему стоит удивиться.

— Мал ты ещё для таких вещей!.. Но… в общем, дело было так — он стал мне рассказывать о несправедливостях, о тяготах народной жизни, как плохо живется крестьянину, рабочему, ремесленнику… Я слушала, поддакивала, он становился всё откровеннее. А потом предложил «встретиться с героическими людьми, что хотят изменить мир».

— И ты пошла? Не думала про нас, про папу, про маму?

— Пошла! — вспыхнула Вера. — Потому что… потому что уже знала, что это смутьяны и мятежники!

Федору Солонову было всего лишь двенадцать с половиной лет, и опыта в сердечных делах он не имел никакого (ну, если не считать смущения и растерянности, испытываемых в обществе одной юной, но донельзя отчаянной гимназистки-«тальминки»), и сейчас что-то не слишком укладывалось в его сознании.

— Сразу? Сразу знала? И никому не сказала?

— Не сказала! — огрызнулась сестра. — Но… потом Валериан стал говорить о терроре… о том, что это неправильный путь, а надо готовить восстание… и тут я испугалась. И… пошла в Охранное отделение. И… рассказала там всё.