— Даже мост не Троицкий, — с горечью заметил Две Мишени[5].

— Мост-то совсем недавно построили, — подхватила и Ирина Ивановна. — Что-то я никакого «Кирова» среди тех, кто его возводил, не упомню. А, Игорёк?

Но Игорёк только пожал плечами.

Они миновали гордо застывшего бронзового Суворова. Князь Италийский, граф Рымникский застыл в вечной готовности к бою, занося меч для удара.

Проскрежетал мимо трамвай, сворачивая направо, к казармам Павловского полка; все шестеро так и шли рельсов; поднялись впереди купола Спаса-на-Крови — все в серых строительных лесах, полностью скрывших боковой фасад храма. И лишь один, главный купол оставался свободен — и на нём крест. Утративший золотой блеск, тоже посеревший, потускневший, он поднимался над хаосом дощатых конструкций, тянулся к небу, к солнцу, словно непокорный цветок, пробившийся меж уличных булыжников.

Две Мишени вдруг остановился, снял фуражку и широко перекрестился. Ирина Ивановна, Федя и даже вольнодумец Петя Ниткин последовали его примеру, Костька Нифонтов воровато оглянулся, а Игорёк вдруг испуганно замахала руками:

— Вы чего! Вы чего! Забыли — артисты вы! Артисты! Кино снимается! А креститься у нас не крестятся!

— Это почему же? — искренне удивился Две Мишени. — Храм же стоит!

— Стоять-то стоит, — в голосе Игорька слышалось настоящее страдание. — А только… не надо так. Не принято.

— Si fueris Romae, Romano vivito more[6], — одёрнула подполковника Ирина Ивановна. — Но церкви же… соборы… есть же, правда, Игорь?

— Есть, — прошептал тот.

— А ты ходишь?

— Н-нет…

— Отчего же? — Ирина Ивановна подняла бровь, словно на уроке, когда какой-то кадет начинал «плавать» у доски.

— Я ж пионер… и вообще… у нас говорят — Бога нет, Гагарин в космос летал, Бога не видал…

— В космос летал? — живо заинтересовался Петя.

— Угу. Я потом расскажу, вечером, ладно?

Меж тем они миновали Конюшеную площадь — из ворот здания, что раньше было Конюшеным двором, выезжали автомоторы, один за другим.

— Такси здесь теперь, — объяснил Игорь.

Федя невольно подумал, как же там, в здании, помещаются все эти автомоторы, но, пока раздумывал, они повернули ещё раз налево и Костя Нифонтов вдруг прочёл вслух:

— Улица Желябова…

Это Федя знал. Цареубийцы — Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич…

— Ничего удивительного, — холодно бросил подполковник. — Если вспомнить судьбу династии…

Они шли дальше, и Игорь продолжал рассказывать. Правда, про тридцатые годы он говорил очень скупо, дескать, ничего особенного, заводы строили, каналы копали, жизнь лучше становилась…

— А потом война началась, — выдохнул он. — Вторая мировая…

…Они брели дальше, почти ничего не видя вокруг. Потому что Игорь рассказывал, рассказывал и рассказывал.

[1] Подлинный исторический факт. Эрмитаж, Русский музей, Артиллерийский, Ботанический сад, Морской, музеи Академии Наук (Кунсткамера), Строгановский, музей русской Академии Художеств — все были бесплатны. Можно было также бесплатно осматривать Зимний дворец (все парадные залы). Билеты на осмотр можно было получить в канцелярии полицмейстера дворца по предъявлении паспорта.

[2] Прежде, чем уважаемые читатели закричат — «этого не могло быть, потому что не могло быть никогда!» — автор сошлётся на личный опыт. Всё моё детство, вся юность и изрядная часть зрелости прошли в самом центре старого Петербурга, на улицах Моховая и Пестеля (добезцаря — Пантелеймоновская). Снимали у нас много. Люди в костюмах встречались не то, чтобы каждый день, но — встречались и изумления это ни у кого не вызывало. Думаю, многим петербуржцам памятны масштабные съемки 1982 года, когда Сергей Бондарчук снимал штурм Зимнего для фильма «Красные колокола». Компьютеров тогда не было, массовку на Дворцовую площадь согнали в огромном количестве.

[3] В ту пору, в Ленинграде семидесятых, никто и впрямь не носил при себе постоянно паспорт. Его брали с собой только на какие-то серьезные дела — поездки, полеты, оформление в гостиницы, само собой, прописка, выдача больничного листа. Билеты на поезда дальнего следования продавались безо всякого удостоверения личности.

[4] Имеются в виду трамваи ЛМ-33, выпускавшиеся в городе ещё до войны. По внешнему виду они и впрямь мало отличались до дореволюционных, самая заметная черта — три двери вместо двух. На ленинградских трамвайных маршрутах они проработали до конца 1970-ых годов, автору самому довелось на них немало поездить. На снимке: ЛМ-33 на Садовой у ресторана «Метрополь» в 1974 году.

[5] В настоящее время мосту возвращено его историческое наименование — Троицкий. Восстановлены оригинальные мемориальные доски.

[6] «Если ты в Риме — живи как римлянин» (лат.)

Город плыл над ними и вокруг них. Ирина Ивановна, подполковник, Петя Ниткин с Костей Нифонтовым — узнавали какие-то здания, постройки, или, напротив, дивились изменениям. Федор же, никогда здесь не бывавший, вбирал в себя всё, уже понимая, что не дивится странным автомоторам; их Игорёк именовал «машинами». И вообще, вся жизнь вокруг — ну, конечно, она была иной, совсем иной, но точно так же работали магазины, женщины, большей частью немолодые, стояли почему-то в длинных очередях к не очень чистым ларькам, несли в сетчатых сумках какую-то снедь.

И всё это время, пока они шли по Большой Конюшеной — она же Желябова — пока поворачивали на Невский, по которому катил поток «машин», «автобусов» и «троллейбусов», как описал им увиденное Игорь, пока Константин Сергеевич мимоходом удивлялся тому, что с проспекта исчезли трамвайные рельсы; но замечания становились всё реже, потому что Игорёк рассказывал о вещах совершенно немыслимых.

О том, как германцы — «фашисты», как он их называл — внезапно напали утром двадцать второго июня тридцать один год назад; как в считанные дни захватили Минск и Ригу, в считанные недели дошли до Смоленска, как окружали раз за разом наши войска; и как в сентябре окружили сам Ленинград, как подступили к Москве…

Получалось у Игоря это не слишком-то связно, но достаточно, чтобы у Феди всё закипело в груди. Как же так?! Чтобы германцы — дошли бы до Москвы?! Наполеон, конечно, тоже дошел…

Две Мишени, похоже, чувствовал то же самое. Но Игорёк не вдавался в подробности, что, отчего и почему; а вместо этого заговорил про «блокаду», про ледяной ад, которым обернулся город, про замёрзшие улицы и площади, остановившуюся жизнь, и бесчисленные трупы, трупы, трупы, когда увозимые на саночках в братские могилы, а когда подбираемые специальными командами.

— Ба рассказывала — мертвецов на юг везли, на кирпичный завод. Там теперь парк — парк Победы называется. Сжигали в печах. Сто тысяч, говорят, сожгли так[1]… Сожгли и прах в карьер, значит, ба говорила… Она тут всю блокаду провела, чудом выжила, говорит…

Ирина Ивановна вздрогнула, прикрыла глаза ладонью. Торопливо зашептала молитву.

Две Мишени сделался совершенно белым.

Игорёк тоже пригорюнился.

— Без отпевания… — хрипло проговорил подполковник. — Вот так взять — и сжечь…

— Ба говорит — страшно было очень, — тихо продолжил Игорёк. — Страшно, говорит, было не встать. А и лежать нельзя. А хлеба давали всего ничего — сто двадцать пять грамм на день, это осенью… потом прибавили, но столько народу померло…

— Тридцать золотников, чуть меньше, — мигом подсчитал Петя Ниткин. — Но, Игорь… так же жить нельзя?

— Они и не жили, — мрачно сказал Игорёк. — Они умирали. Ба на военном заводе работала, в конструкторском бюро, там дополнительно кормили. Немного совсем, но всё же. А деда на фронте был, военинженером. Ну, а потом… — голос его окреп, посветлел. — Потом мы наступать начали. Погнали фашистов. И гнали до самого Берлина! И Берлин взяли, и на рейхстаге знамя наше подняли! Наше, красное!..