И заметили — первыми.

Да, кучки сероватых шинелей возле стрелок. Пулемёты за могильными холмиками тупиков. Выкаченные, куда только возможно, пустые вагоны и там тоже засела пехота. Какого-то зачуханного солдатика, попытавшегося было их окликнуть, Две Мишени самолично оглушил прикладом маузера.

— Повезло тебе, — процедил, следя, как бесчувственного бедолагу оттаскивают в сторону.

Возвращались разведчики. Их никто не заметил — никто, похоже, не ждал атаки с этой стороны.

И получалось, что на сей раз ни обмануть, ни провести, ни взять на испуг не удастся. Плотное кольцо «солдат революции» перехватило выходные пути со станции, и, хотя рельсы вроде как были целы, стрелки переведены на тупиковые ветви. Значит, каждую нужно брать штурмом, каждую ставить, как надо.

Федор видел, как поникли плечи у полковника. И понимал, почему.

Константин Сергеевич Аристов ненавидел лобовые атаки. Шесть с лишним лет учил он своих кадет, что всегда надо искать подходы, способы, всегда надо пытаться врага обмануть, обхитрить, ударить в неожиданном месте; и, хотя последнее условие им, похоже, соблюсти удалось, со всем остальные дело было просто швах.

Склады, платформы, пакгаузы, каменные будки стрелочников. За каждое строение можно уцепиться зубами, в каждом окне выставить пулемётное дуло.

К тому же со стороны вокзала нарастала стрельба, всё чаще и чаще били винтовки, коротко и зло лаяли пулемёты; вот грянул недальний разрыв снаряда.

— Пошли, ребятушки, — негромко сказал полковник, и слова его понеслись по цепи. — Пошли, родные. Знаете, что делать. Путь надо открыть. Просто надо. Пошли, и я первым пойду.

Две Мишени повёл плечами, проверил сперва маузер, затем браунинг. Похлопал висящий на боку финский нож. Снял фуражку, перекрестился.

— Спаситель наш, Ты положил за нас душу Свою, чтобы нас спасти; Ты заповедал и нам полагать души свои за друзей наших и близких нам…

Это Севка Воротников, положив на шпалы «гочкис», повторял слова молитвы.

— Радостно иду я исполнять волю Твою и положить жизнь свою за Царя и Отечество…

Это Петя Ниткин, чуть склонив голову набок, словно решая какую-то особенно трудную задачу.

— Вооружи меня крепостью и мужеством на одоление врагов наших…

Это Левка Бобровский поглаживает штык.

— И даруй мне умереть с твёрдою верой и надеждою вечной блаженной жизни в Царствии Твоём…

Это Пашка Бушен, щурится, словно уже ловя в прицеле вражеский силуэт.

— Матерь Божия! Сохрани меня под покровом Твоим! Аминь.

Это полковник Аристов, надев обратно фуражку, первым шагнул по шпалам — туда, где ждал враг и где ждали свои, ждали и надеялись — первая рота придёт и поможет, не может не прийти!

И первая рота пришла.

Цепь идёт, катится морскою волной, только, в отличие от прилива, разбиться она права не имеет.

Вот замаячила впереди будка стрелочника, блекло-голубоватые стены, и сидящие под ними фигуры в шинелях, торчат готовые к бою штыки.

На сей раз Аристов не предлагал сдаться, не требовал сложить оружие. Он просто взмахнул рукой, и цепь александровцев открыла огонь.

…Не успевшие даже вскочить падали, валились под покрытые оспинами от пуль стены. Кадеты прошли над ними, сомкнулись, воистину подобные волне, всё в себя принимающей и всё скрывающей.

Впереди беспорядочные крики, кто-то командует, топот ног, вот грянул выстрел, пока ещё на глаз и наугад. Александровцы бросаются вперёд, прыгают через канавы, через низкие изгороди; впереди оживает пулемёт, но прежде, чем смертельная коса успевает пронестись над рельсами, Федор Солонов стреляет — тоже почти навскидку, раз, другой и для верности третий — оба номера за тяжёлым «максимом» утыкаются лицами в землю, быстрее, быстрее, кадет-вице-фельдфебель, опоздаешь — все друзья твои лягут и на Суда Страшном за то не оправдаешься!

Но прямо в лица кадетам гремят новые и новые выстрелы, кто-то кричит, пытается скомандовать «залп!», не успевает, потому что в него стреляет уже сам полковник.

Кто-то падает в цепи александровцев, кто — Федор не успевает заметить. Потому что только он может стрелять, почти не целясь, и он стреляет, быстро выбирая цели, всаживая пули в узкую щель, в незаметную прорезь, а крошечную выемку.

Пытается полоснуть ещё один пулемёт, но его упреждает Севка Воротников: «гочкис», словно захлёбываясь от ярости, опустошает четверть ленты, избивает пулями кожух, дырявит щиток, и уцелевший чудом пулемётчик бросается бежать, забыв обо всём.

Вперёд, вперёд, только вперёд!..

Те, кто преграждал кадетам дорогу, вдруг оказались совсем рядом, нагнуты, наклонены штыки, но в руках александровцев — самозарядные «фёдоровки», и магазины их пустеют сейчас не просто так.

Цепи сталкиваются, сцепляются, и Федор Солонов стреляет, стреляет и стреляет, валя тех, что пытаются броситься на его друзей сбоку или даже со спины.

Севка Воротников опустошил ленту, присел на корточки, перезарядить; бородач в лохматой папахе замахнулся штыком, нарвался на пулю от Федора.

Кто из своих дрался, кто пал — Федя не видел. Поменять магазин, и стрелять, стрелять дальше; не дать схлестнуться грудь в грудь, не дать цепи александровцев увязнуть в вязкой живой массе, массе обманутых и одурманенных, но сейчас — или ты их, или они тебя.

Федор старается думать, как учил полковник — не только лишь о том, как выжить вот прямо сейчас.

И они прорываются через эту цепь, она, только что такая прочная, такая крепкая, вдруг рассыпается, раздаются в стороны и впереди только свободное пространство — нет, там возникают фигурки в длинных шинелях с теми же «фёдоровками» — это наши ударили навстречу, помогли, разорвали кольцо!..

— Стрéлки! Стрéлки! — кричит, надсаживаясь, полковник.

А там, впереди, уже пыхтит, набирая разбег, тяжёлый паровоз.

Ещё стреляют справа и слева, Федор кидается туда, ловит кого-то на мушку, стреляет; подхватывает под руку осевшего на землю с окровавленной ногой Варлама, тащит его к центральному ходу; а от вокзала уже появляется бронепоезд, а параллельными рельсами идёт ещё один эшелон, и к нему наши тащат со всех сторон своих — раненых, конечно же, просто раненых, твердит себе как молитву Федя, никто не погиб, никто не мог погибнуть!..

…Он знает, что это не так, но сейчас отчаянно просит именно этого.

Вот и полковник, вот и Петя Ниткин рядом, бледный, держится за плечо, по плечу расплывается тёмное пятно, надо перевязать, надо —

Тянутся навстречу руки с подножек, там, от вокзала, орут и стреляют преследователи, понявшие наконец, что случилось.

Федя с полковником затаскивают Петю в вагон, дверь захлопывается, поезд набирает ход, пристраиваясь за броневагонами; что такое, что меня толкнуло? голова кружится, но нет, падать нельзя, почему вдруг я такой слабый?.. Мне же не больно, не больно, не больно —

— Федор! — слышит он, однако ноги отказываются держать.

Кто-то оказывается рядом, это свои, первая рота, но он не узнаёт. Только слышит резкий голос полковника, требующего бинты, и жгут.

Всё будет хорошо, всё будет очень хорошо!.. Они прорвались, они не могли не прорваться!..

Глаза у Федора закрываются. Всё будет хорошо. Они победят, обязательно победят! И они найдут их всех, и Зину, и Лизавету, и Ирину Ивановну, и папу, и маму, и Веру с Надей (конечно, с котом Черномором).

Правда же, они победят?

Правда же, они найдут?..

[1] Родной брат прабабки автора, урождённой Елизаветы Александровны Челпановой, вышедшей замуж за прадеда автора, коллежского асессора Даниила Назаровича Перумова.

[2] Термин, использовавшийся в России для обозначения бронебойных пуль.