Она читала, и заслушался даже второгодник Воротников, даже с лица Бобровского исчезла ехидноватая ухмылочка. И даже дядька Серапион Макарыч, повидавший на веку своём множество самых разных учителей и уроков, отложил починяемый мундир, и слушал.
— Прекрасен язык наш, — дочитав, улыбнулась Ирина Ивановна. — И грамотному офицеру нужен не меньше орудий, винтовок, снарядов и патронов. И не только «die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert».
Кадеты переглянулись — Фёдор заметил, как Бобровский вновь надевает свою ухмылку.
— Помните, как во время Тюренченского сражения полковой священник, отец Стефан Щербаковский, повёл в атаку 11-ый Восточно-Сибирский полк? Повёл русским словом, а не начальственным приказом. Уже погиб командир полка, японцы окружили наших стрелков со всех сторон и положение казалось безнадёжным. Главные силы армии отходили, сибиряки прикрывали отступление и полегли бы все, если бы не о. Стефан. Слово его оказалось сильнее и вражьих пуль, и страха смерти. Одушевлённые, наши цепи бросились вперёд, штыками пробив японское кольцо и вырвавшись из окружения[2].
Дядька Серапион Макарыч как-то подозрительно закашлялся, глядя в угол.
Точнее, не просто «дядька», а отставной фельдфебель, с крестом как раз за маньчжурскую кампанию.
— Русское слово, — чуть мягче сказала Ирина Ивановна, — способно творить истинные чудеса. Вам предстоит овладеть им, словно оружием, знать так же хорошо, как устройство пулемёта или трёхдюймовой полевой пушки.
Всё ли понятно, господа кадеты? Или есть вопросы?
Какие ж тут вопросы? — Фёдор старался справиться с непрошенным комком в горле. Петя Ниткин рядом, пригорюнившись, похоже, готов был вот-вот расплакаться.
И тут перед ними взлетела рука.
Бобровский. Ух, нечистый, неужто каверзу затеял?!
В Елисаветинской гимназии подшутить, порой зло, над учителем, особенно нелюбимым и придирой, почиталось за доблесть. Но тут-то, только ведь начали, первый урок, как-никак!..
— У вас есть вопрос, кадет?..
— Кадет Бобровский! — ничего не скажешь, встал как положено, доложился чётко, молодцевато, образцовый воспитанник. — Разрешите спросить, госпожа преподаватель?..
— Разрешаю, — кивнула Ирина Ивановна, подходя ближе.
— Отец Стефан, конечно, герой. — Руки Бобровский держал строго по швам, подбородок вскинут, плечи развёрнуты — ну прямо картинка из устава. — Однако он ведь лицо некоторым образом духовного звания. Их в семинарии тому учат. А офицер должен команды подать верные и вовремя. Чтобы полк в беду не попал. Я так думаю.
— И потому вопрос ваш, кадет Бобровский? — госпожа Шульц слегка склонила голову. Она принимала вызов.
— Может, лучше нам больше про пушки и пулемёты учить? А слово — оно для тех, кто про них не знает? Для… для отца Стефана. Ну, и таких как он, — под конец Бобровский чуть зачастил, уж больно спокойно, но и со смешинкой в глазах взирала на него Ирина Ивановна. Он даже своё «эээ» забыл, вставляемое куда ни попадя.
— Про пушки и пулемёты учить, конечно же, необходимо, — кивнула госпожа преподаватель. — Но представьте себе, кадет Бобровский, что вы — в рядах того же 11-го пехотного полка, по вашим цепям режут японские пулемёты, их артиллерия засыпает вас шрапнелью, командир смертельно ранен, и сам отец Стефан падает, обливаясь кровью, сражённый случайным осколком. Что тогда, кадет Бобровский? Что вы сделаете? Подхватите из рук убитого знаменосца стяг, найдёте — или постараетесь найти — те слова, что поведут ваших солдат за вами? Или решите, что, поскольку нет ни пушек, ни конницы, вы в кольце и положение безвыходно — что нужно сдаться?
Ух, как у неё сверкнули глаза, у госпожи Шульц! Всё отделение разом подобралось, а Серапион Макарыч так и вовсе поднялся, выпятив грудь.
Бобровский покраснел и, кажется, растерялся. Федор видел, как пальцы его мнут ткань форменных брюк.
— Или, может, вы скажете, что и написать толковое, грамотное, чёткое донесение по команде вам тоже уметь не надо? Или не не надо найти слово для солдата не только в пылу сражения, но и в мирные дни, на бивуаке, ободрить уставшего, похвалить усердного, так, чтобы не несло за версту бы казенщиной? Чтоб солдаты любили бы вас, кадет, будущий офицер Бобровский, любили и шли за вами в огонь и воду, а не боялись и ненавидели?
Бедняга Лев стоял ни жив, ни мёртв. Костя Нифонтов взирал на него со страхом, а на госпожу Шульц — с неприязнью. Второгодник же Воротников, напротив, слушал Ирину Ивановну, раскрыв рот и не сводя глаз.
— Садитесь, кадет, — уже мягче сказала учитель. — Вы задали очень хороший вопрос, я рада, что смогла поговорить с вами об очень важном. Ну, а теперь, когда все, я надеюсь, поняли, что слово командиру нужно не меньше, чем винтовка, можно открыть хрестоматию. Мы начнём, конечно же, с Александра Сергеевича Пушкина.
Кадеты задвигались, зашуршали страницами. Бобровский, красный аки рак, сел на место, невидяще глядя прямо перед собой, и Федор мысленно пожалел Ирину Ивановну — ох, возненавидит её этот «Лэ-эв», как есть возненавидит!
Хрестоматия была хорошая, новая, красивая. Никаких старых, потёртых, а во многих местах и разрисованных учебников, доставшихся от старших классов, как в старой гимназии.
«Пушкинъ», гласил раздел.
Много гравюр.
«Пушкинъ на лицейскомъ экзаменѣ въ Царскомъ Селѣ 8 января 1815 года, съ картины И.Е.Рѣпина».
«Встрѣча Пушкина и Государя Императора Николая Павловича въ Чудовомъ монастырѣ, 8 сентября 1826 года, съ картины И.Н.Крамского».
«Государь Николай Павловичъ лично останавливаетъ дуэль Пушкина и Дантеса 27 января 1837 года, съ картины А.В.Тыранова[3]».
Первые картины Федор хорошо знал, третью же видел впервые. Взрывая снег, в круг чёрных нагих деревьев врывался великолепный конь, несший на себе русского императора. Рука грозно простёрта, лик суров. Пушкин, однако, отнюдь не кажется испуганным, ствол его оружия смотрит в небо, взгляд спокоен, хотя и смущён. Дантес же, напротив, изображён рухнувшим на колени, лицо искажено ужасом, дуэльный пистолет отброшен в снег. Секундант Пушкина Данзас покаянно вскидывает руки; за государем виднеется жандармский эскорт.
«Его императорское величество, получив из достоверных источников сообщение о готовящейся дуэли, а также о многих обстоятельствах, её сопровождавших, самолично и со всей поспешностью поскакал на Чёрную речку…»
Чуть ниже, под иллюстрацией, напечатаны были пушкинские стихи, начинавшиеся строчкой:
«И ты, о день, не ставший роковым…»
Был там и отрывок из пушкинских воспоминаний:
«Государь на меня, конечно, разгневался. «Ах, брат Пушкин!» — сказал он мне, когда я, поневоле смущённый, ступил в его кабинет. — «Что же ты творишь?! Ты, кого Россия покрыла славой, первый поэт её, идёшь против Моих повелений? Разве не запретил Я дуэли? Разве не разбирал Я совсем недавно случай твой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо!»
Не имея многого сказать, я, однако, со всем почтением поведал Государю, что не в силах был выносить насмешки, порочившие честное имя супруги моей.
«Сие мне ведомо» — перебил меня Государь. — «Но должен ты был вновь явиться ко Мне; Я бы уладил дело. А если б Мы не успели?»
Я хотел ответить, что всё в руце Божией, но, видя, что Государь разом и гневен, и опечален, промолчал, сказав лишь, что, наверное, не сделался б поэтом, коли умел бы столь хорошо смирять порывы сердца моего. Это понравилось Государю, он улыбнулся и сказал:
«Открывшиеся новые сведения велят Мне скорейше выслать и барона, и приемного сына его за границу. Свояченница твоя, супруга Дантеса, сможет последовать за ним, коль пожелает. Ты же, брат Пушкин, ступай и трудись. ‘Историю Пугачевского бунта’ твою, Я знаю, сильно ругали; Меня, ты знаешь, немало ругали и ругают тоже. В этом мы с тобой схожи, однако ж Я не отчаиваюсь, а иду путём служения, предначертанного Мне Господом. Служи и ты!»
Я почтительнейше осведомился, как же Государь узнал о точном времени и месте дуэли, на что он лишь рассмеялся и похлопал меня по плечу.
