— Фехтовальные занятия формально входят в гимнастику, — Константин Сергеевич прошёлся вдоль шеренги. — Но недаром наш корпус — лучший из лучших. И командует им боевой генерал, и все мы, ваши наставники, понюхали пороха — от Туркестана до Порт-Артура. А потому пусть рапиры отдохнут. В списке уставного оружия армии российской они не значатся. Зато значатся сабли и шашки. И, хотя у нас двадцатый век и в армии всё больше автомобилей, бронепоездов, пулемётов — бывает и, увы, куда чаще, чем хотелось бы, что именно сабля офицера — его последний резерв в бою. Капитан Коссарт, прошу!

Тот кивнул, понял руку с револьвером.

— Револьвер системы «наган», господа кадеты. Штатное вооружение офицера. Семь патронов в барабане. Простой и надежный. Но — в бою так быстро не перезарядить. Сколько раз бывало в Маньчжурии — все патроны расстреляны, японцы всё лезут и лезут и… приходилось браться за сабли.

— Есть мнение, — вступил и Ромашкевич, — что, дескать длинная винтовка со штыком всегда возьмёт верх над короткой саблей, подобно тому, как пика германского ландскнехта взяла верх над рыцарским мечом. Но нет! — и нам самим, здесь присутствующим, пришлось доказывать это, господа кадеты, самым что ни на есть практическим образом. Вот сейчас я возьму учебный макет винтовки, в тот же размер и тяжесть, что и настоящая. И попытаюсь заколоть господина подполковника.

Ромашкевич с улыбкой взял из пирамиды деревянное ружьё. Чуть сгорбился, выставив вперёд штык. Коссарт отошёл в сторонку, Две Мишени же, держа учебную саблю опущенной, повернулся лицом к противнику.

— Коли! — резко скомандовал Коссарт и Ромашкевич сделал выпад.

Уж чего-чего, а этих «выпадов штыковых с приседом на одну ногу» Феде Солонову пришлось проделать изрядно. В военгимназии эти занятия очень любили — чуть что, отправляли кадет упражняться в «уколах и отражениях». Штабс-капитан Максимович слыл в этом большим докой.

Так что судить Федор вполне мог — Ромашкевич сделал самый настоящий выпад, словно перед ним — соломенное чучело со скрытой в нём доской, а не живой подполковник Аристов.

Две Мишени посторонился самую малость, чуть поворачиваясь, так что штык прошёл мимо; а сабля его, напротив, ринулась вперёд, навстречу атакующему, остановившись у самой шеи капитана.

Седьмая рота дружно охнула.

— Ещё раз, Александр Дмитриевич, если не трудно.

— С удовольствием, Константин Сергеевич.

На сей раз Две Мишени выпад отбил — коротким резким движением, клинком вниз. И — молниеносно контратаковал.

В третий раз подполковник хитроумно крутнулся вокруг своей оси, просто оказавшись вдруг сбоку от своего соперника и в третий раз обозначил смертельный удар тому в шею.

— Видите, господа кадеты? Наше тело, наши руки не менее действенны порой, как и сабля, револьвер или винтовка. Надо уметь его использовать. И этому мы с вами будем учиться. Господа отделенные командиры, раздайте учебное оружие!..

Деревянными саблями все махали с удовольствием. Две Мишени показывал и подавал команды, Коссарт с Ромашкевичем ходили по рядам, поправляя ошибавшихся. Больше всего времени они, само собой, провели рядом с Петей Никиным. У того вместо «отбива вправо-вниз» получалось нечто, в сердцах названное капитаном Коссартом «отгонянием сонной мухи».

Правда, Пете удалось взять реванш на рисовании. Кроме него, как ни странно, на удивление хорошо получалось у второгодника Севки.

— Кадет Воротников! Весьма хорошо! — преподаватель, худой, с рокошными усами Михаил Васильевич Швейцер, склонился над исполненным Севкой «объёмным шаром с теневой штриховкой». — Весьма хорошо! А позвольте спросить, где же вы постигали сию науку раньше? И отчего в бумагах ваших против предмета «рисование» проставлено «категорически неудовлетворительно»? Какое ж это «неудовлетворительно», это «весьма хорошо», если не «отлично»!

Севка вдруг покраснел.

— Виноват, господин преподаватель!

— Да ни в чём вы, кадет, не виноваты. Ну-ка, ну-ка, расскажите, почему же мой коллега в вашей прошлой военгимназии выдал вам столь нелестную характеристику?

Воротников краснел всё пуще и пуще.

— Господин преподаватель! Михаил Васильевич! — вдруг поднял руку Бобровский. — Разрешите ответить?

— Вступаетесь за друга, кадет? И вы что же, можете мне поведать сию, не сомневаюсь, драматическую историю?

— Ученики там немного пошалили, — не глядя на пунцового Севку, отчеканил Лев. — Пошалили и попались. Их, конечно, наказали… так шалить было нельзя. Но наставник на Сев… то есть на кадета Воротникова очень обиделся, счёл его заводилой…

— Так-так-так! — ещё больше оживился Михаил Васильевич и усы его грозно зашевелились. — Не бойтесь, кадет Воротников, поведайте мне об этом казусе. Я, признаться, их, ученические каверзы, коллекционирую. Ну, что вы там придумали? Стул учителю клеем намазали? Ножку подпилили? Или кнопку подсунули? Удивите меня.

Федор впервые видел грозного Севку таким растерянным.

— Г-господин преподаватель… мы… я… это плохо было, да… — выдавил он полушёпотом, совсем повесив голову.

— Прекрасно, что вы понимаете свою вину, кадет. Но всё-таки, я настаиваю —

— Никак нет… нет, не могу сказать! — с мукой почти выкрикнул Севка.

Воцарилась тишина. Учитель рисования внимательно поглядел на багрового, покрытого пóтом Севку, на судорожно сжатые его кулаки и трясущиеся губы.

— Хорошо, — сжалился наставник. — Идите сюда и скажите мне на ухо.

Сева повиновался. Михаил Васильевич приставил ладонь к уху лодочкой, начал слушать; и, видать, кадет Воротников отмочил там и впрямь нечто особенное, потому что сперва у учителя вверх полезли мохнатые брови, а потом и глаза сделали явную попытку выбраться на лоб.

— Н-да. Всеволод, это, конечно… очень плохая шалость. Так нельзя.

— Я, я знаю… — прошептал Севка. — Так нельзя…

— Но вы же это поняли? И раскаялись?

— П-понял… Р-раскаялся…

— Вот и прекрасно. А коль поняли, то изобразите-ка мне то животное, которое вы, гм, использовали в своём творении. В качестве модели готов послужить ваш покорный слуга.

Севка быстро кивнул несколько раз, взял карандаш — и на приколотом к большому мольберту листе появился стоящий на задних ногах ушастый осёл с донельзя смешной и глупой мордой, украшенной огромными усищами. Разумеется, всякий без труда узнал бы господина Швейцера.

— Ха-ха-ха! — первым расхохотался тот, едва Севка закончил — а закончил он быстро, ибо рисовал стремительными, широкими движениями, словно настоящий художник. — Прекрасно, дорогой кадет, прекрасно! С вашего разрешения, сей шарж на себя я сохраню, а вам поставлю «отлично». Двенадцать баллов, и даже с плюсом. Вы, конечно, изобразили только часть, гм, оригинального творения; и, скажу я вам, обойдись вы только карикатурой, настоящий учитель на вас никогда бы не взъелся. Но вы…

— Господин преподаватель!.. — взмолился Севка, едва не бухаясь на колени.

— Молчу, молчу, ни слова больше! Главное, что вы поняли и раскаялись. Так?

— Раскаялся, так точно!

— И больше так шалить не будете?

— Не буду, господин учитель!

— Вот и отлично. А я уж постараюсь не заслужить ни от вас и ни от кого другого в сём классе — равно как и в иных — такого отношения, что подвигло бы на… подобные шалости.

…Разумеется, Севку потом атаковало всё отделение. Но тот на удивление стоял стеной и признаваться наотрез отказался — а сам то и дело раскрывал дневник, где красовалась изящно выведенная настоящим «николаевским рондо» оценка «двенадцать с плюсом» и размашистой подписью учителя. Видать, Севка так обрадовался, что махнул рукой даже на неписанный кадетский закон, строго-настрого запрещавший всем, а уж особенного «отчаянным» и «силачам» являть какое бы то ни было удовольствие от хороших отметок. К ним, как и к «колам» полагалось относиться с одинаковым презрением.

В общем, жизнь в корпусе входила в свою колею. Оставался тайной только «Кабинетъ военныхъ игръ», однако и Две Мишени на «Основах военного дела» внезапно дал задание — как следует изучить «первый Ляоян».