Папа сел в кресло, поманил Федора. Достал из тубуса карту, расстелил, придавив грузиками.

«Сраженiе при Мукдене» — прочитал Федя.

— Ну что, брат Ѳедоръ Алексѣевичъ, говорил с тобой Нифонтов-младший?

У Феди в зобу дыханье спёрло, как у той вороны, только отнюдь не от похвалы, а от волнения.

— Г-говорил, папа…

Солонов-старший кивнул. Взял остро отточенный карандаш, склонился над картой.

— И рассказал он тебе, как я, жестокий и бессердечный человек, погнал батальон его отца на верную гибель, желая, очевидно, выслужиться?

У Феди по-прежнему стоял ком в горле, так что он просто кивнул — но сил на это понадобилось, словно на покорение вершины кайзера Вильгельма в Африке [1].

— Полк наш стоял вот тут, — острие карандаша, словно снаряд, вонзилось в карту. — На северном берегу реки Хуньхэ, у селения Киузань. Японцы пытались устроить нам «канны», окружить нашу армию, как пруссаки французов под Седаном. Именно у Киузани генерал Куроки и его Первая армия прорвали наш фронт. Удар был нацелен так, чтобы отсечь все наши силы, оборонявшие Мукден, перерезать железную дорогу, окружить и пленить штаб вместе с командующим. Стоять на месте — нельзя; японцы умело создавали численный перевес, смело маневрировали силами, наше же командование… — отец вздохнул, — растерялось. Маршал Ояма играл рискованно, вновь, как и при Ляояне, растягивал и растягивал свои силы, ослаблял центр, его крылья расходились всё шире, пытаясь охватить нам фланги — и командиры наши, увы, предпочитали отход решительной контратаке. Так вот, Федя, после того, как нас сбили с северного берега Хуньхэ, дело стало дрянь. Задержать противника требовалось во что бы то ни стало, а для этого нужно было атаковать, самим угрожать японским флангам, чтобы они б останавливались, теряли бы время, попадали к нам в огневые мешки.

Карандаш побежал по карте.

— Два батальона удерживались на гребне сопок. Третий оставался в резерве. Четвертый — капитана Нифонтова — должен был оборонять свою позицию, отдельную высоту, выманивая на себя японцев елико возможно. Те сочли эту сопку ключом ко всей нашей обороне и обрушили туда главный удар. Пытались обойти — нарывались на наши пулемёты с флангов. И полезли в лоб — при всех талантах их офицеров порой они поступали… как неразумные самураи, чей долг — умереть, а не победить. Небось Константин тебе ещё сказал, как батальон капитана Нифонтова погнали в самоубийственную атаку?

Федя вновь кивнул. Ноги сделались совсем ватными.

— В горячке боя, — суховато сказала папа, — капитан Нифонтов не разобрался в происходящем. Ему показалось — три других батальона встали бивуаком, ужин готовят в то время, как его роты истекают кровью. А на самом деле мы давили японцев с боков, расстреливали с выгодных позиций, продвинулись им в тыл, начался встречный бой, но они уже не могли навалиться на нас всей массой. Нужен был ещё один удар, чтобы они дрогнули, и я приказал капитану Нифонтову атаковать. Он выполнил приказ, отдадим ему должное, хотя так и не понял, зачем я это сделал. Вернее, не захотел понять. Его тяжело ранили, и он уже не узнал — вовремя не узнал, конечно же — что мы остановили японцев, прорыв в тыл главным силам нашей армии им не удался. Мукден остался в полуокружении, однако мы его удержали. Государь заменил генерала Куропаткина, его место занял решительный Линевич. Мы даже потеснили японцев на нашем правом фланге, выровняв фронт. Однако капитана Нифонтова всё это не утешило. Он по-прежнему считал, что его «подставили» и «бросили» и сделал это я, твой отец, желая выслужиться.

Солонов-старший аккуратно положил карандаш.

— В корпусе, Ѳедоръ Алексѣевичъ, вы будете подробнейше разбирать и Ляоян, и Мукден, возвращаясь к ним все годы, пока учитесь. Изучите действия почти что каждой роты. Сличите с японской версией событий, наложите обе на карту. И тогда ты решишь, прав ли был твой отец. Погоди! Погоди, не отвечай. Я ничего от тебя сейчас не требую. Просто подумай.

— Да, папа, — облегчённо выдохнул Федя.

Конечно, Костька не наврал. Да и куда ему!.. Просто он не знал всего, вот и всё!

Феде захотелось сесть с Нифонтовым вот так же точно над картой, показать, рассказать, объяснить. Кто знает, может, они после этого если и не сделаются друзьями, то, по крайней мере, Костька не будет шипеть ему в спину «подлиза!»?

…В общем, в корпус возвращались едва ли не с нетерпением.

Несмотря на воскресный день, на Балтийском вокзале вовсю стучали топоры. Станция очень пострадала, особенно Царский павильон. Петя с трудом оторвался от созерцания электрической монорельсовой дороги — ей тоже досталось.

В седьмой роте царило радостное оживление. Во-первых, все, кто мог, явились с гостинцами и теперь менялись домашними лакомствами. Во-вторых, появившийся Две Мишени объявил, что со следующей недели будет больше «военного» — в том числе фехтования и «подготовки пластунов». В-третьих, время на «огневые упражнения» увеличили. В-четвёртых, седьмая рота получила приказ и дальше обыскивать всяческие неудобья вокруг железной дороги, в поисках чего-то подозрительного. В-пятых, поскольку в самом городе Гатчино царило спокойствие и гг. офицеры вернулись к своим обязанностям в ротах, что также было хорошо, ибо оказаться под присмотром исключительно госпожи Шульц могло вызвать насмешки со стороны, к примеру, шестой роты, старшей на год.

На Солонова и Ниткина намедля наскочил Левка Бобровский.

— Ну что?

— Что «что»?

— Вот тетеря ж ты, Нитка! Идем сегодня твой вход в потерну искать!

— Что, вот прямо сейчас?

— А когда ещё? — удивился Лев. — Сам же слышал, офицеры завтра все обратно явятся! Не улизнуть будет! А сейчас-то, сейчас, пока вся эта кутерьма, да и не все ещё из отпусков вернулись — самое время!

— А у тебя что, всё готово? — Петя побледнел слегка, но держался твёрдо.

— Всё своё ношу с собой! — Бобровский залихватски хлопнул себя по карманам, туго чем-то набитым. — Всё, как ты сказал. Спрячем в подвале, сам чёрт не найдет. Да нам сейчас много и не надо. Глубоко не полезем. Быстрая разведка — и назад. А мешок оставим.

— Н-ну давай…

— Не дрейфь, Нитка! Мы ж быстро! Проверим только!

— Н-ну, если быстро…

— Ага, только мы трое. Туда — и обратно.

Левка Бобровский всё-таки соображать всё-таки умел. В корпусе и впрямь царила неразбериха, даже странно — ведь, в принципе, ничего особенного не случилось, всего-то первый отпуск после не такого уж длинного перерыва; а вот поди ж ты!

Спускались по той же боковой лестнице, служебным ходом. Пару раз встретили дядек-фельдфебелей, но те куда-то рысили, донельзя озабоченные, и на уставные приветствия гг. кадет только отмахивались.

— Сюда… теперь сюда… — Петя Ниткин глядел в своих записи. — Теперь налево…

— Тихо! — Федор успел втолкнуть спутников в нишу; за углом, чётко вбивая каблуки сапог в пол, прошли несколько старших офицеров. — Пошли, быстро!

Нырнули в следующий закуток — и там, в полном соответствии с предсказаниями Пети, обнаружилась узкая неприметная дверь.

— Ага! Давай вниз!

Замок заперт не был, вниз вела узкая крутая лестница.

— Это в подвал, ещё не в потерну, — предупредил Ниткин. Держался он, надо сказать, молодцом. — А в потерну вот тут…

И точно. Именно там, где Петя аккуратно изобразил на плане дверной проём по всем правилам архитектурной науки, они нашли спуск вниз, закрытый совершенно неприметной дверцей. Не то, чтобы она была «потайной», но пряталась она в настоящем лабиринте идущих сверху труб, вентилей и кранов, и её легко можно было принять за часть стены или, в лучшем случае, за панель, прикрывавшую слияние фановых труб.

— Не заперто, — выдохнул Лев. — Ну, пошли!..

— А-а, з-зачем? Мы же вход хотели проверить?.. — заколебался Петя.

— Да ладно тебе! А вдруг это ещё не в потерну? Мы быстро!

И Лев стремительно юркнул в узкую щель.

Петя побелел, заморгал, сжал кулаки — но всё-таки шагнул следом.

Открылись неоштукатуренные кирпичные стены, серые швы раствора — словно росчерки огромной паутины, оплетшей всё вокруг.